Константин Михайлович Станюкович



         Рождественская ночь


     Волшебная  тропическая  ночь,  вслед  за  закатом  солнца,  почти внезапно
опустилась над Батавией и, благодаря  ветерку,  дувшему с моря,  дышала  нежной
прохладой,  казавшейся  таким  счастьем  после палящего зноя дня. Мириады звезд
зажглись на небе, и луна, круглая и полная, лила свой серебристый свет с высоты
бархатисто-темного купола и, медленно плывя, казалась задумчивой и томной.
     В эту  чудную  ночь,  накануне  Рождества Христова,  белый катер с клипера
"Забияка",  стоявшего  верст за шесть, за семь на рейде, — дожидался у одной из 
пристаней нижней части города господ офицеров, бывших на берегу.
     Эта  нижняя,  "деловая"  часть  города с конторами,  пакгаузами,  лавками,
складами  и  тесно  скученными  домами,  исключительно  населенная  туземцами —
малайцами и метисами,  да  пришлыми  китайцами,  ютилась  почти у самого  моря,
кишащего  акулами  и  кайманами,  в  нездоровой,  сырой и болотистой местности.
Настоящие хозяева острова Явы,  голландцы, жили наверху, на горе, в европейской
Батавии,  роскошном,  чистом городке изящных домов, вилл и гостиниц, тонувшем в
густой  зелени  садов и парков, в которых высились гигантские пальмы.  Оттуда с
ранней  зари  деловые  люди  спускались  в  малайский  квартал и в десять часов 
утра уже возвращались домой в свои  прохладные  дома.  Адская  жара  заставляла
прекращать  занятия,  возобновлявшиеся  снова  за  несколько  часов до заката и
оканчивающиеся часов в десять вечера.
     Оживленная и шумная  днем  жизнь в малайском квартале  затихла.  Огоньки в
маленьких домах потухли, и узкие и грязные, прорезанные смертоносными каналами,
улицы нижнего города опустели.  Даже не видно было шныряющих у пристаней ночных
темнокожих фей-малаек,  чтобы  смущать  матросов  всевозможных национальностей,
давно  не  бывших  на  берегу,  и  своим   более  чем  откровенным  нарядом,  и
выразительными  пантомимами, и острым,  неприятным  запахом  кокосового  масла,
которым малайки расточительно пользуются,  смазывая им и волосы, и руки, и шею.
Пусто  везде.  Изредка  лишь  мелькнет  громадный  бумажный  фонарь запоздалого
разносчика  всяких  товаров,   китайца  —  этого  еврея  почти  всего  востока,
возвращающегося из верхнего города, от варваров, к себе домой на отдых.
     Где-то  вблизи  на  рейде,  на  каком-то  судне  пробило  шесть  склянок —
одиннадцать  часов.  Туземец  спит. У пристани и далеко  кругом  стоит  мертвая
тишина с однообразным  шепотом  морского прибоя,  который нежно лижет береговой
вязкий  песок.   Только  по  временам   эта  торжественная,   полная   какой-то
таинственности,  тишина  тропической ночи  нарушается вдруг шумными всплесками,
когда  крокодил,  после  дневного  крепкого сна на отмелях под отвесными лучами
солнца, забавляется в воде, ловя добычу.
     И снова тишина.
     Русские  матросы  с  "Забияки",   катерные  гребцы,  в  ожидании   господ,
находились  все  на  катере.  Лунный свет падал на их белые рубахи и захватывал
некоторые лица. Несколько человек, растянувшись под банками, сладко спали. Один
чернявый  молодой  матросик  задумчиво  и как-то вопросительно поглядывал то на
мерцающие звезды, то на сверкающую серебром полосу моря и видимо думал какую-то
думу,  судя  по  его  напряженно-строгому  лицу. По временам, когда раздавались
всплески,  он  вздрагивал  и пугливо озирался на товарищей. А человек шесть или
семь  собрались  около  кормы и, рассевшись по бортам на сиденьях,  вели беседу
как-то  особенно  тихо,  почти  шепотом,  словно  бы боясь нарушить тишину этой
волшебной  ночи  и  точно  несколько  пугаясь  ее  жуткой таинственности. Дымок
нескольких курящихся трубочек с острым запахом махорки приятно щекотал обоняние
беседующих гребцов.
     Кроме русского катера, у пристани не было ни одной шлюпки.
     Матросы  вспоминали о России, о празднике на родине,  высказывали  желание
поскорей  вернуться  домой, особенно те, которые по возвращении рассчитывали на
отставку  или,  по  крайней мере, на бессрочный отпуск. Вот уж третье Рождество
они встречают в "чужих" и "жарких" местах... Опротивело... Скорей бы вернуться!
     И несмотря  на  жизнь,  хотя  полную  опасностей, но все-таки относительно
сносную (на клипере и командир, и офицеры  были  люди  порядочные и матросов не
теснили) и сытую,  каждого из матросов тянуло туда, на север, на далекую родину
с  ее  бедами  и  нуждой,  с  покосившимися  избами,  соснами и елями, снегом и
морозами.
     После  этих  воспоминаний  все  как-то  притихли.  Несколько минут длилось
молчание.
     — Гляди...  Звезда  упала...  Еще...  И  куда  она падает,  братцы? — тихо
спросил чернявый матрос.
     — В окиян,  известно.  Опричь  окияна ей некуда  упасть! — отвечал пожилой
здоровый матрос уверенным тоном.
     — А ежели на землю? — спросил кто-то.
     — Нельзя,  потому все как есть расшибет. По самой этой причине Бог и валит
звезду в море... Туда, мол, тебе место...
     Чернявый  матросик,  видимо неудовлетворенный этим объяснением, снова стал
глядеть на небо.
     И необыкновенно приятный грудной голос загребного Ефремова заговорил:
     — Это Бог виноватую звезду наказывает...  Потому звезды  тоже бунтуют... И
особенно много, братцы, падает их в эту ночь...
     — По какой  такой  причине,  братец? - задорно  спросил  пожилой,  плотный
матрос.
     — А по такой причине, милый человек, что в эту ночь не бунтуй, а веди себя
смирно,  потому  как  в эту самую ночь Спаситель родился... Великая эта ночь...
Нашему  рассудку  и  не  понять...  И  как  ежели  подумаешь,  что родился Он в
бедности,  пострадал за бездольных людей и принял смерть на кресте, так наши-то
все горя ничего не стоят... Ни одной полушки!.. Да, братцы, великая эта ночь. И
кто в эту ночь  обидит  младенца, — тому великое будет  наказание... Так старик
один божественный мне сказывал, странник. В книгах, говорит, все показано...
     — Ишь  ты,  подлый!..  Так  и  мутит  воду!  —  проговорил  кто-то,  когда
послышался вблизи всплеск воды...
     — Нешто крокодил?
     — Кому другому... Гляди — башка его над водой...
     Все глаза устремились на одну точку. На освещенной светом луны полосе воды
видна  была  отвратительная  черная голова каймана, тихо плывшего неподалеку от
шлюпки к берегу.
     — Погани-то  всякой  в  этих  местах!..  И  крокодил, и акула проклятая...
Сказывают, на берегу, в лесах и тигра... Однако загуляли что-то наши офицеры на
берегу,  братцы...  Скоро  и  полночь...  А  ты,  Живков, что все на небо глаза
пялишь?  Ай  любопытно?  Не  про  нас,  брат, писано! — проговорил, обращаясь к
чернявому матросику, пожилой, плотный матрос.
     В эту минуту с берега вдруг донесся чей-то жалобный крик.
     Матросы притихли. Кто-то сказал:
     — А ведь это дите плачет...
     — Дите и есть...  По ближности где-то...  Ишь,  горемычный,  заливается...
Заплутал, что ли...
     — Кто-нибудь при ем должен быть...
     Жалобный, беспомощный плач не прекращался.
     — Сходил бы кто посмотреть, что ли? — заметил плотный,  пожилой матрос, не
двигаясь, однако, сам с места.
     — Куда ходить?  Офицеры могут вернуться, а гребца нет! — строго проговорил
унтер-офицер, старшина на катере.
     — И то правда! — сказал плотный матрос.
     — Что ж, так  и  бросить  без  призора  младенца в этакую ночь? — раздался
приятный  тенорок  загребного Ефремова. — А ежели он один да без помощи?.. Это,
Егорыч, не того... неправильно...
     — Я мигом  вернусь,  Андрей  Егорыч,  только  взгляну,   в  чем причина! —
взволнованно проговорил чернявый матросик. — Дозвольте...
     — Ну, ступай... Только смотри, Живков, не заблудись...
     — И я с ним, Егорыч! — вымолвил Ефремов.
     И оба матроса, выскочив из катера,  бегом побежали по пустынному берегу на
плач ребенка...
     И очень  скоро,  почти у самого моря, они увидали  крошечного  черномазого
мальчика в одной рубашонке, завязшего в мокром рыхлом песке.
     Около не было ни души. 
     Матросы удивленно переглянулись. 
     - Эка идолы!.. Эка бесчувственные!..  Бросили ребенка... Это, брат Живков,
неспроста...  Погубить  хотели  младенца...  Тут  бы  его  крокодил и сожрал!..
Гляди... Ишь плывет... Почуял, видно...
     И Ефремов взял на руки ребенка. 
     — А что же мы с ним будем делать? 
     — Что делать?..  Возьмем на катер...  Там видно будет!.. Ну ты,  малыш, не
реви! — ласково  говорил  Ефремов,  прижимая  ребенка к своей  груди. — Это сам
Господь тебя вызволил...
     Велико  было  изумление на катере,  когда минут через десять вернулись оба
матроса с плачущим ребенком на руках и рассказали, как его нашли.
     Унтер-офицер не знал, как ему и быть.
     — Зачем вы его принесли? — строго спрашивал он, хотя сам в душе и понимал,
что нельзя же было оставить ребенка.
     — То-то  принесли!  И  ты  бы  принес! — мягко и весело отвечал Ефремов. —
Ребята, нет ли у кого хлеба?.. Он, може, голоден?..
     Все матросы  смотрели с жалостью на мальчика лет пяти. У кого-то в кармане
нашелся кусок хлеба, и Ефремов сунул его малайчонку в рот. Тот жадно стал есть.
     — Голоден и есть... Ишь ведь злодеи бывают люди!..
     — А все-таки,  ребята,  нас  за  этого мальчонка не похвалят! Ишь пассажир
объявился какой! — снова заметил унтер-офицер.
     — Там  видно  будет, — спокойно  и  уверенно  отвечал  Ефремов. — Может, и
похвалят!
     Ребенок  скоро  заснул  на  руках  у  Ефремова.  Он  прикрыл его чехлом от
парусов.  И  его  некрасивое,  белобрысое,  далеко  не  молодое  лицо светилось
необыкновенной нежностью.
     Скоро  приехали  с  берега  в  двух колясках  офицеры.  Веселые  и  слегка
подвыпившие, они уселись на катер.
     — Отваливай!
     —  Ваше  благородие,  —  проговорил  старшина,  обращаясь  к  старшему  из
находившихся  на  катере  офицеров, — осмелюсь  доложить,  что на катер  взят с
берега пассажир...
     — Какой пассажир?
     — Малайский, значит, мальчонка... Так как прикажете, ваше благородие?..
     — Какой мальчонка? Где он?
     — А вот спит под банкой у Ефремова, ваше благородие...
     И унтер-офицер объяснил, как нашли мальчонку.
     — Ну  что  ж?..  Пусть  едет  с  нами... Фок и грот поднять! — скомандовал
лейтенант.
     Паруса были поставлены, и шлюпка ходко пошла в полветра на клипер.
     Ефремов  уложил  найденыша в свою койку и почти не спал до утра, поминутно
подходя к нему и заглядывая, хорошо ли он спит.
     Наутро доложили о происшествии капитану, и он разрешил  оставить  мальчика
на  клипере,  пока  клипер  простоит  в  Батавии. В то же время он дал  знать о
ребенке губернатору, и маленького малайца обещали поместить в приют.
     Неделю  прожил  маленький  найденыш  на  клипере, и Ефремов пестовал его с
нежностью  матери.  Мальчику сшили целый костюм и обули. И когда накануне ухода
полицейский  чиновник  приехал  за  мальчиком,  матросы  через  боцмана просили
старшего офицера испросить у капитана разрешение оставить найденыша на клипере.
     И Ефремов, успевший за это время привязаться к мальчику, ждал капитанского
ответа с тревожным нетерпением.
     Капитан не согласился.
     Долго  потом  Ефремов  вспоминал  рождественскую ночь и этого чуть было не
погибшего мальчика, успевшего найти уголок в его сердце.

     Впервые — в сборнике "Рассказы из морской жизни", СПб, 1892.



     Батавия — город на северо-западном побережье  острова Ява  (ныне — столица 
Индонезии, Джакарта). 
     Пакгауз  —  специальный склад  для  хранения  грузов  при  железнодорожных
станциях, портах и т.п.

_______________________________________________________________________________



     К списку авторов     В кают-компанию