Константин Михайлович Станюкович



         Отплата

            (Рассказ старого матроса)


               I

     — Изволите знать, вашескобродие?
     С этими  словами  старый  отставной  матрос  Кирюшкин, с которым мы ранним
августовским  утром  сидели  на  пеньках  у  опушки  леса,  разбирая только что
собранные  грибы,  указал  обрубленным  указательным  пальцем  правой  руки  на
старенького-престаренького отставного адмирала, ковылявшего, опираясь на палку,
по дороге из Кронштадтской колонии в деревню Венки.
     — Видать видал; он в колонии на даче живет; а не знаю! — ответил я.
     — Это — Никандра Петрович Быстров. Слыхали, конечно? 
     — Не слыхал. 
     — Про Никандру Петровича не слыхали,  вашескобродие?! — изумленно  спросил
Кирюшкин.
     — То-то не слыхал. 
     — Довольно-таки диковинно, что не слыхали.  Сами изволили служить во флоте
и не знаете Никандры Петровича!
     И, словно бы недовольный, что я не знаю Никандра Петровича,  старый матрос
пожал  плечами,  отчего  дыра  на  его  неопределенного  цвета ветхом легоньком
пальтеце  обозначилась  яснее,  и  покачал  головой, на которой была матросская
фуражка,   тоже  давно  потерявшая  свой  прежний  черный  цвет  и  сделавшаяся
рыжеватой.  Сбитая на затылок, она оставляла  открытым  морщинистый пожелтевший
лоб и часть белой головы.
     — Чем же замечателен ваш Никандр Петрович?
     — Очень даже замечателен,  если угодно знать.  Всякий старый матрос хорошо
его  помнит.  Теперь,  конечно,  ежели  по  чести разобрать, что в нем? Одни, с
позволения  сказать,  завалящие кости да шкура.  Высох Никандра Петрович, вроде
будто  египетской  муми...  Вылез  вот на солнышко, словно ящер из-под камня, у
смерти  отсрочки  просит...  Ему  ведь,  вашескобродие,  что  и мне, к девятому
десятку  подходит,  и  давно  нам с ним на том свете паек идет. Пожалуйте, мол,
такие-сякие, на разделку. И ты,  ваше присходительство Никандра Петрович! И ты,
отставной  матрос  первой статьи,  бродяжка и пьяница, Андрейка Кирюшкин!.. Вот
теперь что... А прежде,  этак лет сорок  тому назад,  Никандра Петрович на весь
балтинский флот гремел...
     — Чем же?
     — Боем и шлифовкой.  Первый  по  зверству  капитан был! — не без некоторой
торжественности произнес старик.
     Признаюсь, я никак не ожидал,  что речь будет о такого рода  знаменитости.
Удивило  меня  еще  и  то,  что  Кирюшкин,  не  жалевший  обыкновенно  довольно
энергичных эпитетов при воспоминаниях о некоторых командирах, с которыми служил
и  которые  далеко не гремели на весь флот, подобно Никандру Петровичу, говорил
об этом последнем без порицания.
     Напротив,  в  тоне  старческого, разбитого голоса Кирюшкина звучали как бы
почтение и любовь к человеку, даже прославившемуся боем и "шлифовкой".
     — Ну, Дмитрич, немного же замечательного в Никандре Петровиче!
     — То-то очень даже много, вашескобродие... 
     — В том, что шлифовал?.. 
     — Вы прежде извольте дослушать,  тогда и спорьте, вашескобродие... В том и
диковина,  что  этот  самый  Никандра  Петрович  сделался  совсем другим, самым
жалостливым, можно сказать, командиром. 
     — Ну?! — недоверчиво протянул я.
     — Ни — не ну, а на моих глазах все это было.  Когда я с им на "Дромахе" на
конверте в дальнюю ходил.
     — Как же это случилось? 
     — Один матросик его выправил. 
     — Выправил? Расскажите, Дмитрич. Это любопытно. 
     — Еще бы не любопытно...  Бывает, значит, с людьми это самое! — раздумчиво
промолвил старик матрос. 
     — Редко только, Дмитрич. 
     — Редко, а бывает.  Человек,  примерно, и Бога  забыл, и совесть  забыл, а
придет  такой  час,  и  вдруг  вроде  будто все по-новому обернулось... А я так
полагаю,  по  своему  рассудку,  вашескобродие,  что  всякому  человеку, самому
последнему,  дадена  совесть...  Только не всегда  такой случай выйдет, что она
проснется и зазрит человека. Как об этом в науках пишут, вашескобродие?
     — Пишут, что трудное это дело — перемениться в известные годы... 
     — То-то  трудное, а Никандра Петрович  вовсе  переменился, — дай  Бог  ему
легко смерть принять. Я по себе знаю,  какое это  трудное  дело,  примерно,  от
водки отстать. Прямо-таки нету сил моего карахтера. Помните, вашескобродие, еще 
когда мы с вами на "Коршуне" взаграницу ходили, я был,  можно сказать, как есть
отчаянный пьяница? 
     — Как не помнить... 
     — И если миловали  меня за пропой  казенных вещей, то потому, что командир
"Коршуна"  прямо-таки   добреющий  человек   был  и  почитал  во  мне  хорошего
марсового...  Небось  был  марсовым,  вашескобродие! — не без  удовлетворенного
чувства вспомнил старик.
     Действительно,  Кирюшкин  был  лучшим  матросом  на  "Коршуне",  отличался
необыкновенной смелостью и притом был на редкость добрый человек,  общительного
и  веселого  характера,  пользующийся  общей  любовью  команды. И если б не его
слабость  напиваться  мертвецки на берегу, пропивая все, что на нем бывало, то,
конечно,  он  на  службе  был  бы  унтер-офицером  и  не был бы под конец жизни
бездомным   пьянчужкой,   с   трудом   зарабатывавшим   в  Кронштадте  на  свое
пропитание... По зимам он ходил в факельщиках, а летом занимался грибами.
     Это лето,  когда мы встретились после тридцати лет, Кирюшкин гостил у меня
на  даче,  поселившись  в  сарае  для  дров. Трезвый, он доставлял всем большое
удовольствие   своими   рассказами   и  необыкновенно  уживчивым  и  деликатным
характером.  Его  все  любили, и кухарка с особенным гостеприимством  угащивала
Дмитрича.
     Когда  же он собирался отправиться в "дальнюю", как называл он свои запои,
то  деликатно  исчезал,  объясняя,  что  ему  нужно  по  делам  в  Кронштадт, и
возвращался  через неделю, а то и две, в невозможном костюме, вроде того, какой
был  на  нем  в  это утро, и несколько сконфуженный, что пропил старые пиджак и
штаны, подаренные ему мной.
     — И давал я тогда,  вашескобродие,  зарок капитану за евойную доброту — не
пить... и вышел перед ним подлецом.  Лупцевали меня раньше за это самое — я еще
пуще  пьянствовал.  Вышел  в  отставку, к докторам ходил... "Так, мол, и так...
Выпользуйте  от  пьянства..."  Отреклись.  Дивились  только,  как это я — такой
старик,  а  живу с пьяными  нутренностями... А по какой такой причине я не имею
сил  карахтера?  Вот  тут-то  и  загвоздка! А фор-марсового Егорушкина помните,
вашескобродие?
     — Помню. 
     — Тоже был, можно сказать, во всей форме пьяница, а как вышел в отставку —
в рот не берет. Случай такой вышел...
     — Какой?.. 
     — Баба, вашескобродие...  Есть  такие  бабы,  что вовсе  умеют  оболванить
мущинов...  Так  Егорушкин,  как  вернулся  из дальней, и встретился с такой...
Замуж  запросил...  А  она:  "Брось,  говорит,  пить,  пойду".  А не то поворот
"оверштаг"! Она вдовая матроска была и слышала, как к повороту командуют. Ну, и
как  есть  оболванила.  Бросил  пить из-за этой самой бабы... А и баба, если на
совесть  сказать,  прямо-таки  жидкая  вовсе  была, вашескобродие! Глаза только
одни...  А  вот  поди  ж  ты!  Такую  власть взяла над Егорушкиным, что он пить
перестал...  А ведь пил-то как раньше! Значит, ему случай вышел такой, а мне не
вышло... Так вот и с Никандрой Петровичем.
     — Так вы расскажите, Дмитрич, про вашего Никандра Петровича.
     — Сейчас. Дозвольте только цигарку сделать, вашескобродие.
     — Папироску не хотите ли, Дмитрич?
     — Не занимаюсь ими. Я по-старинному, махорку курю.
     Кирюшкин достал из кармана  тряпицу с крошеной махоркой и обрывок газетной
бумаги.  Свернув слегка дрожавшими от пьянства руками цигарку, он закурил ее и,
с наслаждением затянувшись, проговорил:
     — Нет табаку лучше махорки, вашескобродие. И кашлю ослабку дает, и мокроту
гонит.
     И, откашлявшись, начал. 


               II

     — Был Никандра Петрович во всем своем форце,  когда перед  Крымской войной
назначили его командиром "Дромахи".  Конверт был только что отстроен и назначен
в  дальнюю, и Никандру Петровича изо всех других выбрали,  как самого что ни на
есть  исправного  капитана...  Дока  он был на флотской службе, это надо правду
сказать... И отчаянности в нем было много...  Как есть был форменный капитан...
смелый...  Во  флоте  знали  его  отчаянность,  еще  когда  он  бригом "Скорым"
командовал. Бывало, на других судах два рифа у марселей возьмут, а он дует себе
на бриге без рифов...  Знал, когда,  значит, до точки дойти, не утопивши себя и
людей. Ну и матросы  были у него,  вроде  будто  чертей... Он их тоже  довел до
отчаянности,  потому  что  пощады не давал. Чуть что... заминка какая... меньше
ста линьков не назначал... Такая у него была плепорция... А насчет бою, так это
не  в  счет...  Чистил...  Почитай,  ни  одного  матроса у него не было, чтобы,
послуживши у него,  остался с целыми зубами.  Самый  форменный  мордобой был...
Вы-то,  вашескобродие,  этого  мордобойства  уж  не застали, а я десять лет при
таком  положенье  служил... Сами понимаете, отчего другой матрос до бесчувствия
напивался...  Теперь  небось  нет  такого пьянства, как было... Потому — другое
положенье... и люди другие.
     Старик затянулся, сплюнул и продолжал:
     — А было в те поры Никандре Петровичу лет около сорока... И был он из себя
видный,  плотный  и  глазастый...  Румяный  такой  и  блондинистый...  И  очень
приверженный   к  женской  команде...  Не  брезговал...  была  бы  только  баба
товаристая,  а  звания  ейного  не разбирал. Женатым не был, а в ту пору у него
жила  будто  горничной  одна  шельмоватая  девка,  из Петербурга привезенная...
Шлющая  такая...  Аленкой  звали...  Бегала  она  на конверт, когда мы в гавани
вооружались...  Завтракать носила своему барину... Так вот, как назначили к нам
этого  самого  Ястреба — его так матросики  звали, — и мы поняли,  какие  такие
настоящие ястребы бывают... Налетал, я вам доложу. Так налетал, что и обсказать
невозможно...  А  как  вышли  в  море, пошла настоящая шлифовка... Не дай Бог и
вспомнить... Тьфу!
     И Кирюшкин сплюнул. 
     — А вестовой  у  него  —  из наших  "дромахинских" матросов — одно  слово,
словно  бы  в  потемнение  рассудка от страха вошел... Чуял он беду, как только
Ястреб  его  в  вестовые  выбрал...  Мы  с  Тепляковым  земляки были... "Плохо,
говорит, мое дело, Андрейка.  Ястреб недаром меня в вестовые выбрал. Изничтожит
он  меня,  попомни,  говорит,  мое  слово... Потому зол он на меня". — "Что ты,
говорю,  мелешь.  За  что  ему  быть злым на тебя. Он тебя вовсе и не знает!" —
"То-то, говорит, знает", — и сам с лица побелел.
     И повинился мне тогда Тепляков,  что он к этой самой Аленке приверженность
имел и тайком забегал к ей на кухню, когда ейного барина дома не было. И раз он
их  застал.  Однако  ни  слова  не  сказал. Но с той поры Тепляков  остерегался
ходить...  Аленка  все-таки  бегала к нему в казармы и с ним гуляла. И Никандра
Петрович,  должно  быть, догадывался, но только все-таки Аленку держал... очень
уж  занозистая  девка  была...  Огонь-девка... — "Я, говорит, и своего  Ястреба
люблю, и матросика люблю... На всех меня хватит..."
     — Что ж, Ястреб мстил Теплякову, что ли? — спросил я.
     — А Бог  его  знает,  что в его душе  было, а только он беднягу  вестового
почти что каждый день без всякого милосердия  тиранил — то боем, то поркой... К
каждой  малости  придирался...  За  все  на  нем  сердце  срывал.  И  до  такой
отчаянности  его  довел,  что сам, должно быть, испугался, как бы матрос чего в
потемнении ума не сделал! И этак месяцев через пять отчислил его от вестовых. И
взаправду,  пора  было...  а  то  Тепляков  беспременно  прикончил  бы Никандру
Петровича... Он, положим,  терпеливый был, но все-таки норовистый.  Есть такие,
вашескобродие.  Терпит-терпит  до  данного  ему  предела,  а  потом  на  всякую
отчаянность  пойдет. И доходил уж Тепляков до предела.  Сознался после мне, что
недобрые  мысли были... Большое зло он на Ястреба имел. И пропасть бы им обоим,
если б в те поры не увольнил  Никандра Петрович  своего  вестового  и  не  взял
другого.  Вовсе  ожесточил  человека и в тоску  ввел!  Однако и покурить  пора,
вашескобродие.
     — Этот самый Тепляков и "выправил" Никандра Петровича? — спросил я.
     — А вот  узнаете,  вашескобродие.  Заставили рассказывать, так слушайте! —
ворчливо  ответил  Дмитрич,  задетый в своем самолюбии рассказчика, привыкшего,
чтоб  его  слушали.  И  вообще  он,  несмотря  на свою горемычную жизнь и почти
нищенское положение, умел сохранять свое достоинство.
     Докурив свою цигарку, старик сказал: 
     — А хорошо на солнышке...  Кости-то  старые  греет...  Верно,  и  Никандра
Петрович  солнышку  радуется. Он и не знает,  что мы про него  рассказываем, и,
верно, забыл, что мне три зуба вышиб...
     — Три?
     — То-то три, и сразу. Рука у него была тяжелая...
     — И наказывал вас линьками?..
     — И очень даже довольно  часто... За пропой казны... Ну, да Бог с ним... Я
зла на него не имею... Мало ли чего было... И дай ему Бог на том свете покою...
Потому — понял свою ожесточенность и людей стал жалеть...  Беспременно явлюсь к
нему... Я и не знал, что он тут на даче...
     — Кажется, тут... Ну, так рассказывайте, Дмитрич.
     И старик продолжал.


               III

     — Назначили Теплякова  фор-марсовым — он и раньше на фор-марсе  служил — и
гребцом  на  капитанский  вельбот...  Видный  и  пригожий из себя был Тепляков,
Никандра Петрович любил, чтобы гребцы, что на его катере, что на вельботе, были
здоровые,  молодые  и  видные...  По крайности лестно... И вскорости Тепляков в
себя  пришел...  Свет  Божий  увидал, как из вестовых вышел. А уж старался как,
чтобы,  значит, не могло быть капитанской шлифовки!..  Бывало, и на рее работал
вовсю, и у орудия за комендора был...  Провористый  такой  во  всяком деле... И
повеселел...
     — А разве Ястреб ваш отошел?..
     — По-прежнему  разделывал,  но  только  все  же  Теплякову  не  так  часто
попадало, а вместе со всеми, ежели, примерно,  капитан прикажет  всех  марсовых
перепороть...
     — А это случалось часто?
     — Небось  раз  в  неделю  обязательно...  Чуть на секунд, на другой паруса
закрепили  позже  евойного положения или марселя сменили на минуту позже, уж он
заметит — сам  в  руках  склянку  держал  —  и,  как  ученье  окончит,  зыкнет:
"Фор-марсовых  или  грот-марсовых  на  бак!"  Ну,  а  там  известная  разделка.
Получи по сту. И по другим  случаям  попадало... И сам,  бывало,  смотрит,  как
наказывают...  Вовсе  легко  в жестокость приходил. Потому — видит, что нет ему
противности,  он  от  этой  самой жестокости и пьянеет... Никого не боится — ни
Бога, ни черта.  Нынче вот, как препона есть, небось жестоких командиров что-то
нет. Утихомирил их батюшка император Александр Второй... Суди, мол, виноватого,
а жестоким  не  будь...  Хорошо.  Плавали мы таким родом  шесть месяцев и кляли
Ястреба...  А  он  и  ухом  не вел, что матросы его не терпят... Небось понимал
это...  Пришли  мы  наконец  и  на  Яву-остров,  в Батавию... Изволите помнить,
вашескобродие?..  Мы  с  вами  и  на  "Коршуне" там были... Еще там арака такая
пьяная...  Только араку эту я и помню... какой такой город... Пришли, а капитан
ту  ж  минуту  айда  в  город и велел  вельботу через два дня у пристани быть в
десять  часов  утра.  Он  везде  в  портах  любил съезжать и уж там, сказывали,
денежкам  глаза  протирал...  Любил  форснуть,  ну  и мамзелей угостить, чтобы,
значит,  знали,  какой  есть  командир российского конверта... Он по этой части
себя  соблюдал  и,  бывало,  ежели  к себе гостей взагранице звал, то уж небось
угостит и напоит.
     — А сам пил?
     — В плепорцию.
     — И наверху никогда пьяным не бывал?
     — Не видал...  Так  разве в каюте  когда  по-благородному  выпьет, а чтобы
наверху пьяный, этого никто не видал. Он до этого не допускал себя... Однако за
пьянство с матроса не взыскивал.  Только  вернись в свое  время, а в каком виде
пьянства,  до  этого  не  касался. И старшему офицеру приказывал не взыскивать.
Только чтобы пропою казенных вещей не было, а ты хоть в мертвом виде будь... На
то  ты  и  матрос...  Однако  вы  все  перебиваете,  вашескобродие.  На  чем  я
остановился?.. Я и запамятовал...
     — Как в Батавию  пришли и капитан  съехал  на  берег, а вельботу  приказал
приехать за ним через два дня...
     — Ну  вот,  тут  скоро и конец будет...  Уехал это Никандра Петрович, и на
конверте,  значит,  отдышка...  Рады  все, что два дня без Ястреба... На третий
день послали с восьми часов вельбот за ним, и вскорости после того засвежело...
Здоровый  ветер  поднялся...  Кои  матросы  льстились,  что в такой ветер он не
пойдет   на   вельботе,   а  побудет  на  берегу;  но  только  я  сумлевался...
Отчаянность-то  его  понимал...  и  на парей с одним унтерцером пошел на стакан
араки... По-моему и вышло. В одиннадцатом часу и видим: жарит он на вельботе да
еще  под  парусами...  Однако  два  рифа  у  грота взял. А ветер все сильней...
Вельбот  совсем  на боку... близко уж был к конверту, как в один секунд вельбот
перевернуло — и все в воде... Тую ж минуту  вахтенный офицер  крикнул  катерным
на  катер,  и  мы  наваливаемся,   чтобы  спасти  людей...  А  изволите  знать,
вашескобродие,  акульев  там  страсть, на рейде-то... Гребу это я, а сам думаю:
Ястребу  крышка...  Плавать  он вовсе не мастер был, а волна ходила здоровая...
Подошли...  Кои  матросы за перевернутый вельбот  держатся, а Тепляков плывет и
Никандру  Петровича  за  волосы  держит...  Всех  забрали,  все  только  в воде
искупались...  Только капитан был в бесчувствии... А Тепляков мокрый, красный и
смотрит  на  этого  самого  Ястреба  по-хорошему...  доволен,  значит, что спас
человека...  Пристали  это мы к конверту, принесли капитана в каюту и вскорости
его  в  чувство  привели...  Оттерли...  А  то  воды он хлебнул  порядочно. А я
Теплякова  допрашиваю: "Как, мол, ты, Антошка, и своего злодея спас?" — "Сперва
не  хотел,  говорит.  Вижу,  откинуло  его  парусом от вельбота и тонет он, а я
поближности...  И  как  увидал он меня, то с такой, говорит, тоской посмотрел —
понял,  мол, что не ждать ему от меня помощи, — что в тую ж минуту жалость меня
взяла,  и  я  к  нему...  А он уж захлебнулся и под водой. Я за волосы и... тут
катер подошел... и чувствую я, говорит, Андрейка, теперь легкость на душе. А не
спаси  я  его...  был  бы  вроде  убивца..."  Только что это он рассказал мне и
переоделся, как зовут Теплякова к капитану...  Этак минут через десять вернулся
он  в  расстройке...  "Ну,  что  он  тебе  говорил? — спрашиваю. - Благодарил?"
Тепляков  все  в  подробности и обсказал,  как Никандра Петрович, увидавши его,
смотрел  во  все  глаза и спросил: "Ты... ты меня спас?" А Тепляков ему: "Точно
так,  вашескобродие!"  —  "Ты?" — опять  спросил  Никандра Петрович. А Тепляков
снова:  "Точно так, вашескобродие!.." И после того Ястреб заплакал и сто рублей
предлагал.  Однако  Тепляков  отказался. "Я, говорит, не за деньги спасал..." —
"Так  проси  чего  хочешь", — спрашивал он. А Тепляков ему и скажи: "Дозвольте,
вашескобродие,   слово  сказать".  —  "Говори".  —  "Пожалейте,  вашескобродие,
матросов!.." С тем и ушел...  Видно, сам Господь его умудрил ко времени сказать
это самое... Не побоялся! — промолвил умиленно Дмитрич.
     — Ну и что же, после этого переменился капитан?
     — Совсем другим человеком стал... Ни этого боя не было... ни шлифовки...
     — И не было наказаний?..
     — Как не было... были.  Без  взыска  нельзя, но только  наказывал не зря и
редко... И ожесточенность прошла...  Вот каким родом матросик выправил Никандру
Петровича...  Небось  редко  такие дела бывают, а все-таки бывают! Случай такой
подошел...  Вот только мне случая не было, вашескобродие, — неожиданно заключил
Дмитрич.
     Скоро мы встали и молча побрели домой.

     1898



     ...на "Дромахе" на конверте в дальнюю  ходил. — Рассказчик  имеет  в  виду
корвет "Андромаха" (прим. Капитана).

_______________________________________________________________________________



     К списку авторов     В кают-компанию