Анри де Ренье
Приключение морское и любовное
Мое беспокойное детство быстро сменилось трудною юностью, но это можно
было простить, так как благодаря ей я семнадцати лет очутился на борту
"Несравненного", на котором развевался флаг вашего дяди Адмирала. Эскадра
готовилась уже к отплытию, когда отец привез меня в порт. Из гостиницы я
следовал за ним по улицам, и он иногда оглядывался, здесь ли я, потому что
боялся какой-нибудь выходки с моей стороны и возможности потерять случай от
меня отделаться.
Набережные кишели. Крючники, согнувшись под тяжестью ящиков, проходили,
расталкивая толпу. Нас затирали и толкали. Пот струился с загорелых лбов, и
слюна пенилась на углах губ. Крепкие бочонки пучились на каменных плитах, рядом
с толстыми осевшими мешками. Приходилось прыгать через цепи и путаться в
канатах. Длинные сходни, перекинутые с кораблей на землю, гнулись по середине
под шагами грузчиков. Корабли переполняли гавань. Там и здесь среди
перекрещенных рей вздувался поднятый парус, и мачты еле заметно двигались в
синеве неба. Тут было сборище всевозможных кораблей, раскрашенных в красный, в
зеленый, в черный цвет, сверкающих лаком, тусклых и стертых. Пузатые борта
терлись о подтянутые бока. Одни были сильно вздуты, как кожаные мехи, другие
заострялись в веретено; на носах были видны очертания фигур, гримасничали
маски, вырисовывались эмблемы. Вырезанное из дерева виднелось лицо богини, лик
святой или звериная морда. Рты улыбались свиным рылам, — все вместе было
варварски наивно или нелепо. Из трюмов шел запах снеди и аромат пряностей.
Острый дух рассолов смешивался с запахом смолы.
Маленькая шлюпка взяла отца, меня и мой багаж, чтобы доставить нас к
эскадре, бросившей якорь на рейде. Мы пробирались сквозь безвыходные
нагромождения порта; весла ритмично подымали то водоросль, то кожуру плода.
Зеленовато-мутная вода, засоренная отбросами, казалась мраморной от маслянистых
пятен, и в ней плавали внутренности животных. Мало помалу дорога стала
свободнее, препятствия реже, мы обогнули несколько больших судов со вздутыми
бортами. Словно присев, они выплевывали струйки грязной воды через морды своих
носов; кухонный дым спиралями подымался вокруг мачт; какой-то юнга,
взобравшийся на снасти, кинул в нас гнилым яблоком. Я подобрал его и на гнили
плода заметил след зубов, которыми тот сорванец смеялся нам, сидя верхом
на рее.
Шлюпка начала слегка покачиваться и миновав мол, мы увидели эскадру; она
стояла там в сборе и казалась высокой на голубом море. Четыре корабля, и еще
один побольше в стороне. Мы направлялись к "Несравненному". Флаг с гербами
развевался на шегле большой мачты. Жерла орудий блестели в пушечных портах.
Снасти бросали тонкую тень на гладкую воду; прозвонил колокол.
Гребцы торопились, налегая на весла, немножко пены брызнуло мне на руки.
Мы причалили и по веревочной лестнице взобрались на борт. Было как раз время.
Якоря подымались на ворот. Готовились к отплытию. Я остался один; мой отец
поспешил к Адмиралу. Отход оборвал наше прощание. Начались перекрестные
свистки; раздавалась команда через рупор. Натянутые паруса вздулись. Отец мой
был уже в шлюпке. Мы приветствовали друг друга издали; больше мы никогда не
встречались.
Грубый спор, мой выход с хлопанием дверью, день гнева, проведенный в
блуждании по полям, суровость пейзажа, окружавшего замок, сильный ветер этого
жгучего лета, резкость надменной натуры, каприз неуступчивой гордости, все это
вместе с оскорблением, полученным от отца, несправедливость и нелепость
которого я переживал снова и снова, сделало из меня какого то иступленного
бесноватого, и, набрав полные карманы булыжника, с яростью в голове и в руках,
вечером, с методичным бешенством я разбил камнями все стекла на фасаде замка,
так что один удар ранил в лоб дворецкого и раздробил бокал, который протягивал
ему отец, после чего все дамы вскочили в ужасе из за стола и убежали.
Садовники нашли меня на другой день в чаще парка, где я просыпал хмель
моей дикой выходки.
Эти честные работники, одряхлевшие у нас на службе, не очень были удивлены
такой вспышкой. Они увидели в этом, без сомнения, естественное продолжение моих
ребяческих проступков — распахнутых мною птичников, истоптанных лужаек,
сломанных затворов и однажды варварски срезанных всех лучших роз сада, которые
я разбросал по аллеям.
Во время этой выходки мне было семь лет. Воспитание мое с тех пор перешло
из рук женщин в руки учителей, которые сменялись каждый месяц нескончаемой
вереницей. Я вспоминаю престранные фигуры. Среди них были и толстые, и худые, с
большими животами и плоскими спинами, с обликом духовных лиц и с учеными
манерами, были истертые лица старых церковников и глупые физиономии юных мирян,
от одних так и несло ризницей, от других библиотекой. Я вспоминаю о них, как о
нарушителях моей свободы, и от них всех остались мне кое какие познания в
латыни, еще меньше в греческом, никаких — по математике, отрывки из истории, и
от одного из них, — к которому я был достаточно расположен, и который где то
кончил свою жизнь поэтом, — точные сведения по мифологии вместе с знанием
богов, их знаков отличия и любовных историй.
Мои же — начались рано. Мансарды и житницы были местом моих похождений.
Моим первым забавам служили матрацы горничных и связки сена пастушек. Мне были
знакомы и призывные звонки, прерывавшие любовную игру, и лай собак, смущающий
во время объятий. Я обнимал талии служанок и мял деревенские груди. Жеманство
камеристок оттеняло наивность крестьянок. Но скоро жаргону одних и деревенскому
говору других я стал предпочитать веселых девушек соседнего города. Благодаря
одной из них и скандалу оргии, немного шумной, и случилась моя ссора с отцом,
из за его неуместных упреков, последствия которой я мог обдумывать на свободе
на борту "Несравненного", под свист свежего ветра, который, вместе с зыбью,
несся с открытого моря.
"Несравненный" имел на своем скульптурном носу морскую фигуру, крылатую,
покрытую чешуей, позолоченную, а на корме — четырех гениев, поддерживавших,
каждый одной рукой, по фонарю с переменным светом и дувших своими золочеными
ртами в закрученные раковины.
Разноцветные птицы восточных вод и белые нырки северных морей вились
вокруг блуждающих огней нашего корабля.
Голова морского бога отражалась в зеркальных водах и покрывалась брызгами
шумных волн. От тропического солнца трескалась ее иссохшая позолота, и луны
полярных ночей серебрили ее ледяную улыбку. Она видела недвижными глазами
своими выгибы заливов и углы мысов; ее уши внимали безмятежной гармонии прибоя
на песчаных отмелях и бушеванию волн у береговых скал.
Разные чужеземные люди подымались на палубу. Мы принимали бородатых людей
в одеждах из жирной кожи. Они приносили нам ничего не говоря, рога оленей,
моржовые клыки и медвежьи шкуры; желтые и церемонные карлики предлагали нам
шелковые коконы, резную слоновую кость, лаковые вещи и вырезанных из нефрита,
похожего на лягушечью икру, насекомых и божков; негры протягивали легкие перья,
осыпанные золотой пылью, а с одного уединенного острова прибыли к нам женщины с
зеленоватой кожей, и они плясали, жонглируя красными губками.
В течение четырех лет я странствовал таким образом по всем морям. Якорь
наш впивался в кораллы мадрепор и в граниты рифов. Ветер, вздувавший наши
паруса, дышал то запахом солнца, то запахом снега. У всех берегов делали мы
запасы пресной воды. Зеленоватая вода болот, чистая вода каменистых ключей
оставляли одна за другой на дне бурдюков свой ил и свой песок.
Я посетил много портов: кишащих под солнцем, вязнущих под дождем, стынущих
среди льдов, таких, в которых стоят большие корабли, таких, которые ютят
раскрашенные фелуки, и таких, в которых прячутся лишь несколько пирог из коры.
Города являлись нам в лучах зари и на закате, то великолепные, то жалкие,
громоздившие ступени своих дворцов или прислонявшие к холмам нестройные кучи
своих хижин, такие, в которых по ночам слышится гул музыки или в сумерках —
песня рыбака, вытаскивающего сети.
Мы приветствовали дожей в мраморных палатах и эскимосов в глиняных юртах.
В грязных вертепах мы пресыщались голыми рабынями; в великолепных залах, мы
ухаживали за нарядными дамами. Дымные лучины и светлые канделябры озаряли наши
сны.
Так я узнал все моря. Мы эскортировали королевских особ и охраняли
купеческие корабли. Иногда наши орудия рыкали. Расстилался серный дым,
разрываемый золотыми молниями. Я узнал и трепет корабля от пушечных залпов, и
сотрясение от ядер, вонзающихся в киль. Порванные паруса повисали на сломанных
мачтах. Я видел, как тонули корабли. Поджигательные снаряды пиратов не уступали
железным крючкам корсаров. Но море еще страшнее тех, что кровенят его. Я видел
все его лики: детский лик утр, его лицо полудней, струящееся золотом, его
вечернюю маску медузы и бесформенные лики ночи. Добродушная его угрюмость
сменялась буйством ураганов. Некий бог обитает в его изменчивых водах; иногда
он подымается среди хрипа ветра и рокота зыбей, ухватившись за гриву волн и
космы водорослей; облик его создается из пены и водяной пыли; его таинственные
руки выпускают когти, и стоя во весь рост, с торсом из смерча, в плаще из
тумана, с облачным лицом и молнийными глазами, он вздымает свой призрак из
валов и шквалов и, неисчислимый, рушась среди чудовищного лая волн, под гиканье
пастей, раздираемый когтями, исчезает в грохоте своего падения, чтобы вновь
возникнуть из слюны собственного бешенства.
Море было однообразно тихо и зеркально, когда мы вступили в воды острова
Леранта. Мы шли издалека после долгого плавания по туманным водам. Ледяные
глыбы растаяли при нашем приближении к этим теплым областям; небо понемногу
разъяснило, появилось солнце. Пурпурный флаг вился в легком ветерке, фигура на
носу отражалась в зеркалу непрестанно разбиваемом перед ней быстро несущимся
кораблем, который дробил хрусталь, и однажды, на закате дня, вахтенный крикнул:
"Земля"! Берег показался на одно мгновение в зеленом и розовом сиянии, но с
наступлением сумерек влажный туман окутал корабль и затянул все море вокруг
нас. Мы медленно подвигались по лиловой воде, в мягкой сырости этих воздушных
тканей, прозрачных и волнистых.
Лоцман правил осторожно. Причал был опасен, и место знаменито своими
кораблекрушениями. Смутные суеверия окружали этот знаменитый и очаровательный
остров, божественный и некогда обитаемый сиренами.
Вдруг, взяв на штиль, "Несравненный" замедлил ход и остановился: якорь
заел; тонкий паутинный туман, зацепившись за мачты, повис завесами.
Мы были очень близко от невидимого острова. Мало помалу распространился
восхитительный запах деревьев и цветов.
Приказ о том, что никто не должен покидать борта, резко положил пределы
нашему любопытству. Никто этой ночью не должен был сходить на землю. Шумы с
острова долетали к нам издали, как бы утончившись от мглы.
Мои товарищи ушли один за другим. Огни погасли. Я облокотился на борт,
вслушиваясь в неуловимый трепет снастей и в шаги часового, и так стоял в
темноте, насторожив ухо. Позже мне показалось, что я слышу музыку. Она
упоительно пела там, прерываясь, как бы просачиваясь сквозь поры тумана. Мягкая
губчатость ночи заглушала звуки, но, в конце концов, мне удалось различить
концерт на флейтах.
Решение мое было принято быстро. Лоцман дал мне указания. Корабль стоял на
якоре по середине песчаной бухты в пятистах туазах от берега. Я спустился в
свою каюту. привязал на шею маленькую буссоль и прокрался на нос корабля, где
была фигура. Быстро раздевшись, в последний раз определил направление и по
спущенной веревке беззвучно соскользнул в море.
Вода была теплая и нежная, и плыл я без шума. Скоро корабль исчез из глаз.
Вода журчала у ушей. По временам я ложился на спину, чтобы проверить
направление. Скоро я услышал шум волны на береговом песке. Туман просветлел и
стал прозрачным паром. Я встал на ноги. Плавучие водоросли коснулись моих
обнаженных бедр. Запах речных цветов слился с ароматом морских растений.
Маленькая роща казалась темным пятном. Она доходила до самого моря, откуда
вздымалась белизна мраморной террасы. От нее вела вниз лестница. Со ступеней
тихо стекала вода. С каждой стороны стояло по женской статуе; отлив обнажил их
бедра и превратил их в сирен. Гладкая чешуя их хвостов была влажной под моими
руками. Я приблизился к одной, потом к другой и, приподнявшись, поцеловал
каждую в губы. Уста их были свежие и соленые. Я взошел по ступеням. Наверху —
остановился. Звезда блестела над деревьями; широкие аллеи открывались в толще
их. Я пошел по средней; она вела к площадке, круглой и обрамленной аркадами из
букса, под которыми били, журча, фонтаны.
По середине в большой перламутровой раковине спала женщина. Вода,
сбегавшая сзади нее с высокой скалы, роняла брызги на ее грудь и щеки. Она
спала, закинув одну руку под голову, вытянувшись в раковине, созданной для ее
морского сна. Кругом был ночной полусвет, в котором мерцало ее длинное
зеленоватое платье. Она улыбалась во сне. Улыбка ее пробудилась под моим
поцелуем. Волнистая раковина была удобна нашим соединенным телам. Я взял ее;
вздох приподнял ее грудь, волосы ее распустились и, молча, в прозрачной и
пахучей тени, под ропот фонтанов нежданно и длительно, мы отдались, — она быть
может, нагому образу своей грезы, а я таинственной богине благоуханного
острова.
— Кто ты, — сказала она мне совсем тихо, подбирая свои волосы, влажная
прядь которых прильнула к ее взволновавшейся груди, — кто же ты, приходящий так
таинственно в замкнутые сады пробуждать безмятежно спящих? Откуда пришел ты? У
твоих губ соленый вкус моря, а тело твое божественно обнажено. Зачем избрал ты
мрак, чтобы явиться? Морские боги давно уже правят островом, пройди же по своим
владениям. Я построила этот приют во славу Любви и во славу Моря. С моей
террасы он виден весь. Приливы смешивают хлопья своей пены с пухом голубей,
живущих на моих деревьях. Ветер, точно прибой, гудит в певучих вершинах.
Кажется; что глухие отливающие волны воркуют. Я украсила сады мои раковинами и
водометами и воздвигла на ступенях моего порога статуи Сирен, когда то
обитавших в этих местах. Они ли послали тебя ко мне, их сестре, земной, увы? Но
зыбь моих грудей согласуется с мерой волн, волны моих волос точно извивы
водорослей, и мои ногти похожи на розовые раковины. Я — упоительная и соленая,
и это зеленоватое платье так прозрачно, что тело мое сквозит сквозь ткань,
точно сквозь воду, которая непрерывно струится по мне. — Она улыбалась, говоря
эти речи, потом замолчала и приложила палец к губам.
В то же мгновение флейты запели в иллюминованных боскетах; фонари зажглись
на деревьях; послышались шаги и смех.
Мы оба поднялись. Что-то волочилось за моей ступней, и я подобрал длинную
водоросль, которой, как поясом, обвил свои бедра. Глубина аллеи осветилась.
Факелоносцы, танцуя, освещали путь процессии мужчин и женщин в великолепных
костюмах. Шелковые ткани домино вздувались от трепета вееров. Маскарад
рассыпался по всему саду. Факелы отражались в фонтанах, и струи воды
засверкали, переливаясь брызгами драгоценных камней. Весь лес зазвенел музыкой.
Прекрасная нимфа положила мне руку на плечо и, протянувши другую к странной
толпе, которая окружила нас, закричала ясным голосом:
— Отдайте честь богу — нашему гостю: он пришел по лестнице Моря к
благочестивой куртизанке Сирене из Леранта, которая спала; он поцеловал губы
Сирен, что стоят у морских дверей, и уста его тихо сказали мне свое имя. Он наш
гость.
И оба, обнявшись, впереди музыкантов общества, которое громко
приветствовало нас мы пошли по аллее, в которой пели фонтаны и флейты, ко
дворцу сиявшему, как магический подводный грот, где по столам вздымалась пышная
пена серебра и где под потолком сталактитами сияли хрустальные люстры; мы вошли
и — нагой, серьезный и радостный — я поднес к губам, после того, как она
коснулась ее своими, прекрасную золотую чашу, достойную Амура, имевшую форму
женской груди.
Перевод Максимилиана Волошина. 1914 г.
_______________________________________________________________________________
К списку авторов В кают-компанию