Джек Лондон
Тайфун у берегов Японии
Из сборника "Для храбрости"
Пробило четыре склянки утренней вахты. Мы только что кончили завтракать,
когда на нос пришел дежурный вахты положить судно в дрейф, а всей остальной
команде — готовиться к посадке на лодки.
— Лево, лево на борт! — крикнул наш боцман. — Взять марсели на гитовы!
Спустить бом-кливер! Обстенить кливер под ветер и спустить фока-зейл!
Так наша шхуна "Софи Сазерленд" легла в дрейф у берегов Японии, около мыса
Джеримо, 10 апреля 1893 года.
Затем наступили минуты суеты и беспорядка. На восемнадцать человек было
шесть лодок. Кое-кто травил канат, другие снимали найтовы; появились рулевые с
лодочными компасами и бочонками воды и гребцы с ящиками провизии. Охотники
пошатывались под тяжестью нескольких ружей, карабинов и внушительным ящиком
патронов; все это они скоро уложили, вместе со своей непромокаемой одеждой и
рукавицами, в лодки.
Боцман отдал последние приказания, и мы отчалили, гребя тремя парами
весел, чтобы занять среди шлюпок свое место. Были мы в наветренной шлюпке, и
нам пришлось грести дальше, чем другим. Первая, вторая и третья шлюпки с
подветренной стороны скоро поставили все паруса и пошли на юг и на запад
вполветра, а шхуна пошла на подветренную сторону для того, чтобы в случае нужды
шлюпки имели попутный ветер для возвращения.
Было великолепное утро, но наш рулевой, взглянув на восходящее солнце,
многозначительно покачал головой и пророчески пробормотал: "Солнце с утра
красное — для матроса дело опасное". Солнце действительно выглядело зловещим, и
немногочисленные легкие кудрявые "барашки" в этой части неба казались
смущенными и испуганными и скоро исчезли.
В сторону, к северу, мыс Джеримо вздымал свою черную, неприветливую
вершину, словно какое-то огромное чудовище, выплывающее из глубины. Зимний
снег, еще не совсем растопленный солнцем, покрывал его пятнами сверкающей
белизны, над которыми проносился на пути к морю легкий ветер. Огромные чайки
медленно подымались, взмахивая крыльями на легком ветре и с полмили ударяясь
своими перепончатыми лапами о поверхность воды, прежде чем от нее отделиться.
Едва затихло их шлепанье, как поднялась стая морских перепелов и, свистя
крыльями, полетела против ветра к тому месту, где было разбросано стадо китов;
фонтаны, ими выпускаемые, напоминали паровыпускную трубу паровой машины.
Хриплые, резкие крики альбатросов неприятно резали наш слух и заставили
насторожиться с полдюжины тюленей из небольшого стада впереди нас. Они стали
уплывать, рассекая воду. Морская чайка в медленном, размеренном полете
кружилась вокруг нас длинными, величественными кривыми, и, словно памятка о
доме, маленький английский воробей нахально уселся на носу и, наклонив голову
набок, весело зачирикал. Шлюпки скоро оказались среди тюленей, и с подветренной
стороны послышались ружейные "трах, трах".
Ветер медленно усиливался, и к трем часам, когда, с дюжиной тюленей в
нашей шлюпке, мы рассуждали, двигаться ли дальше или возвращаться, на бизани
нашей шхуны подняли отзывный флаг. Это был верный знак того, что с усилением
ветра барометр падает и что наш боцман начинает беспокоиться за безопасность
шлюпок.
Мы пошли по ветру с одним рифом на парусе. Рулевой сидел, стиснув зубы,
твердо сжимая обеими руками кормовое весло, и настороженно бросал беспокойные
взгляды то на шхуну впереди, когда мы подымались на волне, то на грот, затем
через корму туда, где темная рябь ветра на воде предупреждала его о близком
порыве или о большой волне с мелким гребнем. Волны устроили буйный карнавал, в
диком веселье выделывая самые странные фигуры и ожесточенно нас преследуя, пока
какой-нибудь большой вал, прозрачно-зеленый, с молочно-белым пенным гребнем, не
подымался на волнующейся груди океана и не прогонял их. Но прогонял только на
мгновенье, так как они появлялись снова и снова и перекатывались в солнечной
полосе, где волны и мельчайшие брызги походили на расплавленное серебро. Там, в
этой полосе, вода теряла свой темно-зеленый цвет и превращалась в ослепительно
серебристый поток только для того, чтобы исчезнуть в дикой, мрачно бурлящей
пустыне, на которой отдельные темные, грозные волны вздымались, разбивались и
катились снова и снова вперед. Движение, сверкание и серебристый цвет скоро
исчезли вместе с солнцем, затемненным черными тучами, идущими с северо-
запада, — верными предвестниками наступающей бури.
Мы скоро достигли шхуны и оказались последними взошедшими на борт. В
несколько минут с тюленей были содраны шкуры, шлюпки и палуба были вымыты, и мы
уже были внизу, у потрескивающего огня на баке, где нас ожидало умывание,
переодевание и основательный ужин. На шхуне подняли паруса, так как нам
предстояло пройти до утра семьдесят пять миль к югу, чтобы оказаться среди
тюленей, от которых мы удалились в течение последних двух дней охоты.
Наша вахта была первая — с восьми до полуночи. Ветер скоро стал крепчать,
и наш боцман, прогуливаясь взад и вперед на корме, ждал, что эту ночь спать
придется мало. Марсели скоро взяли на гитовы и закрепили, затем спустили и
убрали бом-кливер. К этому времени волнение стало уже нешуточным: валы то и
дело перекатывались через палубу, затопляя ее и угрожая разбить шлюпки. Когда
пробило шесть склянок, нам приказали перевернуть лодки и надеть на них
штормовые найтовы. Это заняло нас до восьми склянок, когда нас сменила средняя
вахта. Я сошел вниз последним — как раз в тот момент, когда дежурная вахта
убирала контра-бизань. Внизу все спали, кроме нашего новичка "каменщика",
умиравшего от чахотки. Морской фонарь, раскачиваемый из стороны в сторону,
бросал бледный, мерцающий свет на бак и превращал в золотистый мед капли воды
на желтой непромокаемой одежде. Во всех углах, казалось, появились и исчезали
черные тени, а наверху, у огней шхуны, за стойками брашпиля, где тени
спускались с палубы и таились, словно дракон у входа в пещеру, было темно, как
в преисподней. Время от времени, когда шхуну качало сильнее, чем обычно, свет,
казалось, на мгновенье проникал глубже, только затем, чтобы отступить, оставив
ее окутанной еще в больший мрак, чем раньше. Рев ветра в снастях доходил до
ушей заглушённым, словно отдаленный грохот поезда, проезжающего по мосту, или
прибоя на берегу, а громкие удары волн с наветренной стороны носа, казалось,
почти разрывали бимсы и обшивку, прокатываясь по баку. Скрип и стон балок,
подпорок и переборок заглушали стоны умирающего, беспокойно метавшегося на
своей койке. Трение фок-мачты о палубные бимсы иногда вырывалось из шума бури.
Маленькие ручейки воды стекали по стойкам брашпиля с верха бака и, сливаясь с
ручейками от мокрой непромокаемой одежды, сбегали по полу и исчезали в главном
трюме.
Когда пробило две склянки средней вахты, то есть на языке суши — в час
ночи, на баке проревели команду:
— Все наверх убавлять паруса!
Сонные матросы стали выкатываться со своих коек, натягивая одежду,
непромокаемые куртки и сапоги, и — наверх, на палубу. Когда такая команда
приходит в холодную бурную ночь, "Джек" мрачно бормочет: "Кто же не хотел бы
продать ферму и отправиться на море?"
Только на палубе можно было вполне оценить силу ветра — особенно после
душного бака. Он, казалось, стоял перед вами стеной и почти не давал дышать.
Шхуна лежала в дрейфе под кливером, фока-зейлом и гротом. Мы принялись за
опускание и крепление фока-зейла. Ночь была темная, что сильно затрудняло нашу
работу. Хотя ни единая звезда не могла пронизать черные массы штормовых туч,
затемнявших небо и гонимых ветром, природа все же слегка нам помогала. От
океана исходил мягкий свет. Каждая громадная волна, вся фосфоресцирующая и
светящаяся крохотными огоньками мириад бактерий, грозила залить вас огненным
потоком. Выше и выше, тоньше и тоньше становился гребень, начиная загибаться и
переливаться перед тем, как разбиться, пока с ревом не обрушивался на палубу
массой мягкого блистающего света и тоннами воды. Валы сбивали матросов наземь и
оставляли в каждом уголке и щели маленькие пятнышки света, сиявшие и
трепетавшие, пока следующая волна не смывала их, оставляя на их месте новые.
Иногда несколько валов, следующих один за другим и с грохотом падающих на нашу
палубу, наполняли ее до самых бортов, но вскоре вода выливалась через шпигаты
клюзов.
Чтобы взять риф на гроте, мы были вынуждены идти по ветру, под кливером с
одним рифом. К тому времени, когда мы кончили, волнение стало таким сильным,
что дрейфовать было нельзя. Мы понеслись на крыльях бури среди пены и летящих
брызг. Поворот к штирборту, опять поворот на левый борт, а огромные валы все
били и били в корму. Когда рассвело, мы убрали кливер, не оставив ни одного
неубранного паруса. С той поры, как мы пошли носом на фордевинд, шхуна
перестала забирать носом, но посредине судна волны перекатывались часто и
бурно. Шторм был без дождя, но сильный ветер наполнял воздух тонкой водяной
пылью, которая носилась до высоты краспиц-салингов и резала лицо, как ножом, не
давая возможности видеть на сто ярдов впереди. Море было темно-свинцового
цвета; его длинные, медленные, величественные валы взбивались ветром в жидкие
горы пены. Дикие прыжки шхуны, когда она продвигалась, были ужасны. Она почти
останавливалась, как бы взбираясь на гору, и, достигши верхушки огромной волны,
кренилась и задерживалась на мгновенье, как бы испуганная зияющей перед нею
пропастью. Словно лавина, неслась она вперед, когда волна с кормы ударяла ее с
силой тысячи таранов, и зарывалась носом до крамболов в молочную пену,
покрывавшую всю палубу и стекавшую через клюзы и поверх поручней.
Наконец ветер стал спадать, и к десяти часам мы говорили о том, чтобы лечь
в дрейф. Мы прошли мимо корабля, двух шхун и четырехмачтовой баркентины и в
одиннадцать часов, подняв контра-бизань и кливер, легли в дрейф, а еще через
час шли обратно против зыби под полными парусами, чтобы вернуться к месту лова
тюленей на запад.
Внизу двое зашивали тело "каменщика" в парусину, приготовляя его к
погребению в море. Так, вместе с бурей, отошла душа "каменщика".
"Story of a Typhoon off the Coast of Japan", 1893 г.
Перевод М. Шишмаревой.
_______________________________________________________________________________
К списку авторов В кают-компанию