Александр Грин (Александр Степанович Гриневский)
Пьер и Суринэ
Мы верим в чудесное, но до такой степени подозрительны сами к себе, что
редко признаемся в этой вере. Тот второй "я", которому равно дороги сказки
Шехеразады и таинственные опыты Юма, работа молнии, раздевающей человека
догола, не расстегнув пуговиц, и сон "в руку", — этот второй "я" нам кажется
посторонним, милым, но недалеким субъектом. Мы часто краснеем за него, когда
распаленный видениями, имеющими мало общего с законами будней, он тихо
соблазняет нас высказать в кругу старых, добрых материалистов что-либо явно
революционное, например, веру в то, что душа бессмертна.
Однако, думая, что таинственнее и чудеснее нас самих, т. е. — человека,
людей, — на свете нет, что сами мы, и в скептицизме и в легковерии, одинаково
непостижимы ни с какой точки зрения, я беру на себя смелость рассказать милым
читателям одно из самых потрясающих происшествий, какие случались когда-либо на
нашей планете. Это не сказка, не выдумка и не аллегория — это сама жизнь,
голая правда жизни, действительное событие, — факт.
В экипаже четырехмачтового парусника "Атлант" служил матросом некто Пьер,
человек лет тридцати двух, разгульный, жестокий и злобный парень; большая
мускульная сила и смелость создали ему репутацию опасного человека. Он пропивал
обычно все жалованье, но был прекрасным, сметливым моряком и дело свое любил.
Отрывистая, грубая речь, презрительное выражение лица и нескрываемое злорадство
при виде чужих печалей не особенно располагали дружить с ним; друзей у него не
было; а временные приятели, сподвижники кутежей, охладевали к обществу Пьера
равномерно с отощанием его кошелька, Пьер не жалел денег, ни своих, ни чужих,
вообще он ничего и никого не жалел, нося в душе ту тягостную пустоту,
оторванность ото всего, кроме своей профессии, которая, при известных
обстоятельствах, приводит к самоубийству, сумасшествию или преступлению.
Да не покажется странным, что этот человек был в связи с девушкой,
любившей его той самой совершенной любовью, которую вот уже множество столетий
искусство пытается осилить звуками и словами. Девушку звали Суринэ. Она была
корсажницей в заведении старухи Вийдук и самой красивой девушкой городка.
Тысячи способов есть познакомиться, нарочно или случайно, и как
познакомился Пьер с Суринэ, мы не старались особенно разузнать. Пламенную
любовь Суринэ едва ли можно объяснить качествами избранника, так как Пьер не
был пригож, и обветренное лицо его, сильно попорченное оспой, не нравилось даже
старым портовым шлюхам, лелеющим, по традиции, несбыточную мечту о жантильных
"мальчиках". Однако, мы поймем Суринэ, если согласимся признать два типа души:
одну — с ненасытной потребностью быть любимой, другую — с не менее сильной
потребностью любить, давать и дарить самой. Суринэ своим темпераментом полно
выражала вторую категорию. Пьер был очень неблагодарным материалом для сильного
женского чувства, поэтому-то, так как любовь дающая идет по линии наибольшего
сопротивления, Суринэ и полюбила его. Это слабое объяснение, не более, как
шаткая и поспешная догадка, однако в подкрепление ее мы можем привести
общеизвестный факт, именно тот, что у негодяев, большей частью, подруги и жены
их — человеческие, хорошие женщины (или были такие в прошлом).
Суринэ редко видела Пьера. Проходило иногда от двух до восьми месяцев,
пока "Атлант" возвращался в родной порт, где стоял, в зависимости от погоды и
груза, — месяц, полтора, - и редко более. Пьер мало оказывал внимания Суринэ.
Он никогда не писал ей, не привозил даже безделушки в подарок и, встречаясь
после разлуки, вел себя так, как если бы расстался с Суринэ только вчера.
Любовь часто тяготила его. Иногда проблески настоящего чувства вспыхивали и в
нем, но тогда ему непременно требовалось напиться, чтобы прийти в равновесие,
нарушенное несвойственной его характеру неуклюжей любовной мягкостью.
Случалось, что Суринэ покупала ему на свои деньги одежду, пропитую накануне,
или часами простаивала в полицейском участке, умоляя выпустить Пьера, попавшего
туда за скандал. И все-таки, если бы ей поставили выбор: смерть или жизнь без
Пьера, она, не задумываясь, предпочла бы смерть.
В конце февраля "Атлант" бросил якорь у Зурбагана, где должен был
простоять несколько дней. Неподалеку от порта жила некая Пакута, женщина
вольного поведения, вдова почтальона. Пьер всегда, попадая в Зурбаган, бывал у
нее, и с ней, пьянствуя, проводил ночь; на этот раз он собрался сделать то же;
когда вахта окончилась, он спустился в кубрик, побрился, захватил кошелек и нож
и пришел на улицу Синдиката, к дому Пакуты.
По дороге он выпил в попутном трактире два полных стакана водки и был
поэтому нетерпелив, как игрок. Он постучал в наружную дверь; ему не ответили.
Подождав немного, он возобновил стук и услышал шаги человека, осторожно
сходившего по лестнице.
— Кто это ломится так поздно? — раздался голос вдовы. — Второй час ночи,
и я лежу.
— Это я, Пьер, — сказал матрос, — отвори же.
Женщина рассмеялась.
— Ну, голубчик, ты опоздал, — решительно заявила она, — во-первых, я тебя
не пущу, а во-вторых, у меня сейчас гости. Кстати — больше не приходи.
И она удалилась.
Пьер в полном бешенстве, не слыша больше звуков шагов и голоса, стал бить
в дверь ногами и кулаками с такой силой, что все его тело стонало от
сотрясения. Но дверь, заложенная железными засовами, не поддавалась. Пьер впал
в исступление: то присаживаясь на тумбу в яростном, кипящем раздумьи, то
вскакивая и ломясь снова, он, наконец, постепенно ослабел. С ним происходило
нечто страшное: ноги отяжелели, голова кружилась, сердце глухо возилось в
груди, как раздавленная птица, и непреодолимая сонливость владела Пьером.
Вскочив через силу, чтобы поднять камень и разбить им окно Пакуты, Пьер
зашатался, почувствовал, что теряет сознание, и упал навзничь.
Когда рассвело, матроса подобрал полицейский и отвез в больницу. Врач
установил смерть от паралича сердца. Матроса похоронили на кладбище Северного
Ручья, и один из его бывших товарищей мелом написал на деревянном кресте:
"Пьер, с "Атланта", умер 28 марта 1892 года". Никто не заплакал на похоронах, и
недели через три корабль вернулся в свой порт, где, как всегда, принарядившись,
застенчиво и трепеща, Суринэ ждала Пьера.
Она сильно удивилась, когда вечером, развязно постучав в дверь, вошел
неизвестный ей, легкомысленного вида и навеселе матрос. Вздохнув из приличия,
повертев в руках шапку и высморкавшись, посланец, торопившийся к собутыльникам,
решил не маять ни себя, ни девушку и дело покончить разом.
— Только не ревите! — сказал он. — Этим ведь не поможешь. Пьер приказал
долго жить. Похоронили мы его в Зурбагане, на кладбище Северного Ручья.
Суринэ, выслушав это, слушала еще, машинально, как матрос приводит
подробности и, не устояв, села. Стены, потолок, мебель — все прыгало и ломалось
в ее глазах. Сознание покинуло ее. Очнувшись, она уже не видела матроса, но
слова его, болезненно громко, гремели в комнате, означая, что Пьер умер. Одна
мысль, бесповоротно и сразу, вошла в душу Суринэ: ее место там, где лежит он;
взглянуть на его могилу и умереть.
Через несколько дней после этого почтовый пароход "Блеск" бросил якорь у
Зурбаганского мола, и с парохода поспешно сошла девушка в черном платье,
расспрашивая прохожих, как пройти на кладбище Северного Ручья. Ей указали, и к
тому времени, когда солнце садилось, несчастная, в последнем его свете,
отыскала свежий, с надписью мелом крест; он стоял невдалеке от ограды, в
дальнем, самом глухом, зеленом и цветущем углу кладбища.
Суринэ стала на колени, тоскуя и плача, как перед казнью. Ей хотелось
молиться, но мысль о молитве настойчиво перебивалась воспоминаниями прошлого,
где самые мрачные страницы ее любви казались теперь светлыми праздниками. Она
вспомнила, как Пьер подолгу смотрел на нее своим рассеянным, немного косящим
взглядом, словно спрашивал у судьбы: "В чем же собственно, дело?", как он
дышал, спящий, как неуклюже целовал ее, как, крепко нахмурясь, молчал часами,
думая о своем.
Небольшой бугор рыхлой земли с плохо отесанным крестом стоял перед ней
мучительной преградой к милому мертвому. Она знала, что может биться головой о
крест, и кричать, и звать таинственные силы на помощь — без конца, но и без
утешения, что непоправимо страшное свершилось, — знала это умом, но собственное
ее сердце билось так живо и больно, что, бессознательно, ощущение своей жизни
она переносила и на Пьера, не в силах будучи ясно вообразить, как же это его
сердце молчит, когда ее, полное молодого горя, взывает о милосердии? Тихая
ярость обезумевшей любви толкала Суринэ к действию; душа ее возмутилась,
и мысли, сраженные смертельным несчастьем, перестали быть мыслями
человеческими, — грозная тень исступления легла в них, смешав и сокрушив
страдающее сознание.
Весь мир стал могилой для Суринэ.
С лицом, мокрым от слез, как от проливного дождя, с глазами, потемневшими
от любви, как бы вростая похолодевшими коленями в ненавистную землю, она громко
и безумно сказала:
— Прости же меня, отец! Я умираю! Или он встанет из могилы прежде, чем
взойдет солнце, или я не оторвусь от этой земли, пока меня не оставит жизнь.
Она встала, с головой, кружившейся от изнурения и печали, расстегнула
верхние пуговицы мрачного своего платья, чтобы хотя телом быть ближе к тому,
кто не слышал и не мог слышать ее, и, склонясь к насыпи, крепко, нежно приникла
к ней нагой грудью, — так крепко, что губы и лицо ее прижались к земле.
Так, неподвижно обнимая могилу, распростерлась девушка Суринэ в третьем
часу утра, на кладбище Северного Ручья.
Какое напряжение воли можем мы представить себе в ее слабом теле? Перо
наше отступает перед ее душой в эти минуты, — мы не совершим святотатства,
пытаясь заковать в жалкие, неверные слова величайшее роковое усилие любви — все
в муках и трепете...
И вот, жизненное тепло молодого тела стало покидать Суринэ. Как лицо,
подставленное ледяному ветру, стыла, коченея от земляной сырости, ее белая
грудь, посерели недавно еще красные от рыданий щеки; неодолимая слабость
постепенно сокращала дыхание, в нервной неровности которого еще слышались
могильной траве, осенявшей ее виски, отголоски слез. Измученное тело Суринэ
приближалось к обмороку, к бессознательному состоянию, предсмертному упадку
превысивших себя сил. Все глуше, все тягостнее сокращалось сердце. Суринэ не
могла бы уже понять, если б и захотела, — жива она, бодрствует и что с
Пьером, — но, застывая в скорби, тайно чувствовала его под собой — не мертвым.
Тем временем ясное утро весны подбиралось, минуя далекие леса и горы, к
кладбищу Северного Ручья, так же тихо и ласково, как нежные пальцы любимой,
коснувшись виска друга, пробираются в глубь покорных волос, грея голову,
заставляя глаза смеяться, а голове приказывая быть неподвижной, пока длится
безмолвный привет.
Еще не взошло солнце, но листья затрепетали уже в ровном и ясном свете, и
токи воздушных струй, играя с пространством, были теплы по-утреннему. Шиповник
и белена, крапива и анютины глазки, маргаритки и колючий волчец показались,
наконец, из предрассветных сумерек во всей нехитрости своей жизни, бесцельной и
радостной. Проснулись, мелькая в воздухе, зеленые мухи, любительницы сидеть на
солнце, утираясь лапками, умные бисерные глаза ящерицы показались на углу
могильной плиты, и невидимые в кустах птицы начали робкую перекличку.
Суринэ лежала, замирая в тяжком бессилии. И вот когда показалось ей, что
каждый ее вздох мгновенно может оказаться последним, — сорваться и улететь, как
пух, оставив грудь бездыханной, — судорожный толчок земли вверх, короткий, но
подступивший к сердцу, рассеял ее предсмертное томление...
— Это твое сердце разорвалось, Суринэ, — сказала она, но тут же
почувствовала, как мертвое уже — в мыслях ее — сердце стучит в невыразимом
волнении, в жутком и страшном трепете.
Она приподнялась, движимая как бы чужой волей, приникла ухом к земле, и
там, из таинственной глубины праха, услышала темные звуки жизни, шорох и
неясное трение, и глухой отзвук голоса, который, может быть, оглашал тесноту
гроба воплем, близким к безумию. Не думая о том, слышно ее или нет, Суринэ
крикнула всей всколыхнувшейся грудью:
— Пьер! Мой Пьер! Я здесь, и ты сейчас будешь со мной!
Она быстро обежала вокруг могилы, ища какого-нибудь орудия, заступа,
кирки, палки, куска доски, чтобы отрыть Пьера. Судьба помогла ей. Накануне
гробокопатель оставил неподалеку от Суринэ, у недорытой могилы, железный
заступ. Суринэ схватила его и, тяжкая даже для мужчин, земляная работа
показалась ей легкой строчкой батиста. По мере того, как она пробивалась к
гробу, стук снизу становился все явственнее и настойчивее. Еще верхнюю крышку
гроба закрывала, по углам ее, земля, как Суринэ, с силой, какая никогда, ни
ранее, ни потом, не вспыхивала в ней, откинула крышку, и Пьер, поднявшись на
дрожащих руках, увидел яркие глаза Суринэ, блестевшие потрясением. Не медля,
как бы боясь, что могила вновь сомкнется над ним, она помогла
полубесчувственному ожившему взобраться наверх и здесь, прижав его большое тело
к себе маленькими руками, дала утреннему воздуху обновить легкие и кровь Пьера.
Наконец, истощенный, но способный уже говорить и двигаться, он сказал:
— Суринэ, меня хотели похоронить?
— Ты умер и воскрес, Пьер, — прошептала девушка, — молчи же, приди в себя.
Мы никому не скажем об этом, для людей это будет страшно подозрительно.
К Пьеру возвращалась память. Он вспомнил ночь перед домом вдовы, но другим
воспоминаниям помешало внезапно овладевшее им отвращение к себе — в прошлом, —
как к трупу, к могиле, на краю которой он сидел со свешенными в нее ногами, и
разбросанной повсюду земле. Они встали, удалившись от печального места, и
тогда, наконец, взаимные слова, приведенные в некоторый порядок силой
возбужденных душ, объяснили каждому то, что оставалось неясным в их положении.
Пьер понял все, понял Суринэ и заплакал.
Когда они уходили с кладбища и Пьер, шатаясь, опирался о плечо девушки,
над кладбищем ярко горело солнце.
Нам остается сказать немного о их дальнейшей судьбе. Пьер переменил имя и
поселился с Суринэ на берегу моря, недалеко от Кассета. Через два или три
месяца он получил место смотрителя маяка, и Суринэ больше не обижал, чем мы
весьма и весьма довольны.
Случаи каталепсии, подобные описанному нами в этом рассказе, как известно,
не редки. Но, — спрашиваем мы себя с стесненным от стыда сердцем, — возможно
ли, допустимо ли, чтобы действительно, по-настоящему умерший человек ожил таким
образом? Мы не сомневаемся, что многие признают самое возникновение такого
вопроса симптомом безнадежного слабоумия. Пусть так. Но нам так сильно хочется
верить, что это — возможно и, может быть, мы так верим уже в это, что,
продолжая краснеть, съежившись и прося пощады, упорно говорим: — "Да"...
Впервые, под заглавием "Воскресение Пьера", — газета "Утро России", 1916,
17 апреля.
_______________________________________________________________________________
К списку авторов В кают-компанию