Александр Павлович Чехов
На маяке
Море бушевало и пенилось. Волны набегали одна на другую с белыми
гребешками на спине и ударялись об отвесную скалу с такою силою, точно хотели
во что бы то ни стало достать маленький домик, приютившийся у высокого маяка на
верху скалы, и смыть его так, чтобы от него не осталось и камешка. Но домик и
маяк стояли крепко. Брызги волн едва долетали только до фундамента. Дул сильный
норд-ост. Чахлые деревца, посаженные вокруг маяка, гнулись и стонали под
напором ветра. В домике хлопали ставни. А наверху, сзади, над горным хребтом,
точно в насмешку, лениво ползли облака, ползли спокойно и тихо, и как будто
назло бушующему ветру, шли в противную сторону. На море буря, а наверху — тишь
и гладь и даже обратное течение воздуха. Это явление знакомо кавказцам.
Маяк стоял одиноко на выступе скалы. До ближайшего поселка было
одиннадцать верст где-то там, далеко за хребтом. Чтобы пройти туда, надо
подняться на гору, пройти перевал и спуститься в долину. В маленьком домике,
казавшемся пигмеем сравнительно с гигантом маяком, жил смотритель Лука Евсеевич
с семнадцатилетнею дочерью и солдат Фейзулин. Более никого. Впереди — море,
сзади — горы и ни одной живой души...
В эту бурю Лука Евсеевич стоял у фундамента маяка и смотрел в море. Ветер
неистово трепал его платье и жидкие волоски на висках. Брызги волн налетали на
него дождем. Он был без пиджака, в одной рубахе, но и рубаху расстегнул и
обнажил грудь так, что на нее дождем падали соленые капли. После каждого удара
волн он проводил рукою за пазухой, растирая воду, и повторял:
— За что же, за что? Чем я тебя прогневал, Господи?! Нет... надо, надо,
надо... Нельзя томить чужую жизнь...
— Фанар зажигать нада, ваш блародие, — закричал у него над ухом солдат-
татарин.
Лука Евсеевич не слышал. Шум моря заглушал человеческий голос.
— Жалко, жалко, сердце с места сорвется, а надо... — повторял он про
себя...
— Фанар, ваш блародие...
Лука Евсеевич вздрогнул и обернулся.
— А?
— Огонь, маяк... светить нада...
— Это ты, Фейзулин?.. Да, да, надо... свети, свети... — очнулся Лука
Евсеевич. - Эка буря-то какая...
Он уставился на солдата и стал смотреть, как ветер трепал его волосы и
фалдочки старого казенного мундирчика. Смотрел и ничего не понимал.
— Ходы домой, ваше блародие, — посоветовал солдат... — норд-ос... бура...
простуд... буд добры, ходы... глаза тебе не хороши...
— А ты бы, братец, пуговицу пришил, — ответил Лука Евсеевич, ткнув пальцем
в грудь Фейзулина... — Ну да, это, впрочем, не то... Олечка что?
— Барышна лежит на диван, книжка читает, говорит: папаша простуд будет.
— Ну, пойдем, пойдем...
Солдат взял своего патрона за руку и повел домой.
Лука Евсеевич в былые годы — теперь ему пятьдесят три — учился в
семинарии, не кончил курса, служил писцом в различных ведомствах, всюду терпел
горькую участь несчастливца, боролся, тужился, напрягался и, наконец, истощив
все силы, бросил себя на произвол судьбы.
— Будь что будет, — решил он. — Решай сама судьба.
Судьба решила тем, что отняла у него жену, умершую от чахотки, а его
самого с маленькой дочерью Олей забросила на маяк. Разбитый жизнью и горем, он
рад был и этому.
— Тепло, хорошо, уютно, - радовался он. - Знай зажигай да туши фонарь...
Горя мало...
И действительно ему было уютно. Чистенькая комнатка, в кровати дочурка, за
стенкой солдат. А главное — тишина и невозмутимость, раз в месяц рапортичка о
благополучии маяка, и конец. Люди... а на что ему люди? Был между людьми,
скитался и, кроме пакостей, ничего от них не вынес. А тут еще смерть проклятая:
так вот взяла и унесла жену Сонечку...
— Одна только дочка осталась, — объяснял он заездом в городе
почтмейстеру. — В ней вся моя жизнь, вся моя сила, вся душа моя... Верите,
возьмет ее солдат на руки, камешки перед ней раскладывает, она смеется —
а у меня точно рай в душе. Я из Одессы ей железную кроватку с матрасиком
выписал... Что за радость была. Фейзулин, мерзавец, — тоже ведь привязался
к ребенку — двенадцать верст с пароходной пристани эту кроватку с матрасиком на
своих плечах ко мне на маяк пер... Олечка, говорю, вот тебе кроватка. Кто на
ней бай-бай будет? А она говорит — я. А потом ко мне на шею. Смеется, целует, и
я смеюсь и ее целую, а у самого слезы с усов каплют.
— Детское малодушие, — глубокомысленно ответил почтмейстер. — Позвольте
вашу повесточку...
С тех пор Лука Евсеевич замкнулся в себе и беседовал только с Фейзулиным.
— А что, брат, люди — свиньи?
— Так тошно, ваше благородье.
— До нашей, брат, Олечки никому дела нет...
— Так тошно...
— Говорят: малодушие детское...
— Тошно так.
— А ты знаешь, что такое малодушие?
— Ныкак нет.
— Вот то-то и дело, дурак. Люди не понимают, а я понимаю, что она — часть
моей души. Если ее обидят — я горло перерву.
— А я кинджалом башка резать буду, живот резать буду... Дитя ны трогай...
Всякий день на этом беседа и вертелась. Один готов был горло перервать, а
другой кинжалом живот резать. Но Оля подрастала, и папенька что-то такое понял.
Думал, думал, ходил по комнатке взад и вперед две недели и кончил тем, что взял
месячный отпуск и отвез Олю в пансион в Тифлис...
— Нет, брат, нашей Олечки, нет голубочки, в пансион в Тифлисе отдал, —
объявил он Фейзулину по возвращении. — Умная будет, ученая...
— Хорошо, — ответил Фейзулин, — Дай, ваше блародь, руп целковый: за гору
на духан пойду, пить буду, пьян буду, драться буду, морды бить буду. Зачем дите
взял?.. Душа болно... Давай деньга скорей...
С этой поры началось одиночество. Фейзулин каждый день чистил кроватку,
вытряхивал из матрасика пыль, сосредоточенно-скорбно смотрел на пустое местечко
и уходил смотреть на море.
— Чего смотришь? — допрашивал его Лука Евсеевич.
— Ничаво, — обрывал татарин. — Пиши мене письмо на Тифлис. Пиши: кушаю —
не могу, хожу — не могу, фонарь зажигаю — не хорошо. Весь душа мой там! Пиши,
что мене скучно...
— Хорошо, хорошо, напишу.
— Врошь, не напышешь, ваш блародие. Сам знаю: тебе душа болит... Мене тоже
душа болит.
Получение письма от Оли было событием.
— Чытай, поджалуйста чытай, — приставал Фейзулин.
Лука Евсеевич читал ему письмо, детское, нацарапанное каракульками: "Милый
папочка, у нас чай подают в семь часов утра, завтрак в двенадцать, а к обеду мы
ходим парочками. Я люблю Нину, и она меня любит, а Любку терпеть не могу, она
такая скверная, и надзирательницу тоже не люблю".
- Читай, ваш блародь, еще раз.
Лука Евсеевич читал еще раз.
— А ну читай еще раз.
Письмо читалось еще раз.
— Нина — хороши, а Любка — не хороши. Надзирательница — тоже не хороши...
Нет, ваш блародие, другой раз такой писмо мне не читай...
Прошло семь лет. Олечка вышла из пансиона. "Еду, еду к тебе, папа, —
писала она. — Вышли лошадей на станцию. А что Фейзулка, жив? Я у тебя сама
зажгу маяк... Папочка, целую, целую, целую. Я свободна... Кавказ, Кавказ!.."
Фейзулин после письма пришел в положительный экстаз: чистил, мыл, тер и
два раза сбегал за восемнадцать верст на станцию. И нужно было видеть его лицо,
когда он привез Олечку домой. Он нанял фаэтон и ехал рядом с нею. Лука Евсеевич
выскочил навстречу. В глазах светилось торжество...
— Нэт, нэт, ны надо, я буду платить за фаэтон... баришна здесь, ты здесь,
я здесь, она мене в щеку целовала: "Хорош Фейзулка, толко дурак, а я тебе
люблу..." Я тоже люблу, я свой жаловань не издержал, мене денга есть, я хочу
лошади платит.
Лука Евсеевич не сопротивлялся. Ему было не до того. Оля так и повисла у
него на шее.
Началось счастье бесконечное. Явилась новая душа.
— Папочка, как у тебя здесь хорошо... Фейзулка, слышишь? Здесь у вас
хорошо. Дай морду, дай свою татарскую морду — я тебя поцелую... А тебя, папка,
целовать не хочу...
— Не надо, не надо, не целуй, — блаженствовал Лука Евсеевич. — Мое не
уйдет...
— А хочешь, папочка, я со скалы от счастья в море брошусь и утону...
Фейзулка, ты шашлык делал? Ты? Вкусно, вкусно... Папочка, я выкину какое-нибудь
антраша.
— Выкидывай, голубчик, выкидывай...
— Изволь... Папка, ведь ты отшельник, ты аскет, ты одинок, дай мне свои
усы: я целовать их буду, я хочу, хочу, хочу... Ну не противься, только вытрись
сначала, а то у тебя капуста висит...
Лука Евсеевич тщательно утирался, подставлял губы и расплывался от
счастия.
— Вот те, брат, и полировка, — решил он ночью, стаскивая сапоги и
подставляя панталоны Фейзулину. — Оба мы с тобою перед нею - дураки. Понял?..
— Так тошно...
— Глуп ты, братец, я тебе говорю, что у нас жизнь новая началась, веселье,
счастье. Да не так тянешь: этак но швам лопнет.
— Пускай лопныт, — решил Фейзулин, — это — ничаво, когда баришна дома.
На его татарских скулах светилось довольство.
— Гы, гы, — захихикал он вдруг.
— Чему смеешься, болван?
— Гы, гы... Мине первого целовала, как мы фаэтон ехали...
— Ступай к черту, а я спать буду.
Но оба не уснули, оба тайком шлялись всю ночь и прислушивались, крепко ли
спит, хорошо ли спит. Раз даже чуть не столкнулись лбами.
— Тебе чего?
— Нычаво.
— Ну и я "нычаво". Ступай спи.
Прошло два месяца хорошего и безмятежного счастья. Фейзулин так отличался
котлетами, как никогда. Он в них вложил всю душу и все искусство. Но все-таки в
воздухе повисла какая-то грустная струнка. Оля была мила, весела, но что-то
глядело в ее глазках. Болтает, болтает и вдруг задумается и станет в упор
глядеть в море. Глядит и молчит.
— Оленька!
— А?
— Скучаешь?
— Нет, папа, мне не скучно. Я смотрю на море и думаю, думаю... Там где-то
за морем есть берег, на берегу живут люди, думают, чувствуют, страдают. Рядом с
ними — тоже люди. В Тифлисе тоже есть люди... Обмен мыслей...
— Вот оно что, — процедил сквозь зубы Лука Евсеевич и задумался.
С этого момента на его душу залегла печаль. Он стал нервен и
раздражителен.
— Фейзулин, братец ты мой, плохи дела. Ей скучно у нас. Да и в самом деле,
что мы ей за партия? Ты, черт тебя дери, чуть ли не сороковой год здесь на
маяке служишь, я тоже — старая разбитая кляча. Не весело ей с нами. Старики мы
с тобою, совсем ей не в масть.
— Давай, ваш блародь, другой нога, сапог снимать буду. Зачем этот даешь:
этот разутый. Другой давай. Ты ны думай, что у мине слеза идот, это пиль
попал... Давай ногу...
Лука Евсеевич улегся. Ночью к нему пришел Фейзулин.
— Ны плачь, паджалуйста, а то я сам плачать буду. Две старики, две дураки,
зачем девка тут? Тифлыс надо отправить... Плачать ны нада.
— Фейзулин, голубчик...
— Много плачать — много слезы, одын вода, девке не легче. Ты старый, я —
старый, она молодой — молодой тоже хочет. Тыфлис нада, болше нычево ни нада.
После этого разговора у него точно что оторвалось в груди и упало. Наутро
он спросил у дочери:
— Олечка, скучаешь?
— Что ты, папочка, мне весело, весело, весело...
Он поглядел ей в глаза и закручинился еще более.
— Фейзулка, — рявкнул он вдруг.
— На что тебе, папа?
Лука Евсеевич замялся.
— Вот что, братец, — обратился он к Фейзулину, — ты тово... понимаешь...
на счет... ну, одним словом, этак... пошел к черту.
— Папочка, милый, ты не в себе... Что с тобою?
— А вот что, дочушка. Давай поговорим. Давай-ка сядем. Так-с. Тебе,
голубчик, у нас скучно: все я да я, Фейзулин да Фейзулин. Опротивели, я
думаю...
— Что ты, папа, я вас люблю обоих.
— Погоди, не перебивай. Ты, брат, нам не пара. Мы отжили, а ты только
начинаешь. Тянет тебя в свет?
— Как сказать...
— В жизнь, в общество, в залы, в любовь, наконец, тянет?
— Пожалуй — да.
— Так и отлично. Это кстати. Будь добра, окажи дочернюю услугу
старику-отцу: съезди в Тифлис. У меня там дело к твоей тетке, а моей
сестрице... Погостишь там, а потом к нам.
— Ты меня гонишь, папа!
— Боже сохрани. С чего взяла? Прогуляешься. Маяк забудешь. Ветерком
продует, а вспомнишь — милости просим. Так свезешь письмо? А?
— Ты думаешь, что я скучаю у тебя?
— Да нет же, нет, не думаю. Съезди в Тифлис, отдай письмо тетке. За
деньгами дело не станет: нам с Фейзулиным немного надо: щи да каша — и объелся.
А ты повеселишься. Нельзя же золотые дни губить... Езжай, голубчик.
— Право, папа, как-то...
— Ну что за глупости. Валяй, и кончено.
В это время задул норд-ост, и Лука Евсеевич вышел выплакать свое горе
буре. Кому же, как не ей? Дочь уедет, и он — один. А жизнь его разве не буря?
Три года томления над угасающей женой; семь лет ждать дочери и потом, когда
мелькнуло счастие, сознаться, что ей "не пара", не место ей на маяке. Тяжелое
страдание. Он возроптал:
— За что же, Господи, за что же? Не надо, не надо, не надо... Нельзя
томить чужую жизнь.
Через два дня Фейзулин сбегал за перевал, достал лошадей и отвез Олю на
пароход. Воротился пасмурный и мрачный. Лука Евсеевич стоял у маяка и жадно
вглядывался в дымок на горизонте. Он был чуть-чуть виден. То был пароход, и на
этом пароходе уезжала Оля.
Лука Евсеевич не плакал. Он только чувствовал, что она покинула их
навсегда. Рядом с ним стоял Фейзулин и тоже смотрел в море на дымок.
Лука Евсеевич вдруг обернулся к нему.
— Фейзулин, а? Уехала?
— Уехала, ваше б-родие.
— И тебе жалко?
— Жалко, ваше б-родие.
— А вернется к нам сюда? Поддержит нас, стариков, скажет нам словцо перед
смертью нашей? Или все это пропадет даром?
— Не знаю, ваше б-родие.
— Не знаю, брат, и я... Поди-ка достань водки.... с горя... Авось легче
станет...
Газета "Новое время" (1887, 1 августа, No 4102)
_______________________________________________________________________________
К списку авторов В кают-компанию