Иван Алексеевич Бунин
В ночном море
Пароход, шедший из Одессы в Крым, остановился ночью перед Евпаторией.
На пароходе и возле него образовался сущий ад. Грохотали лебедки, яростно
кричали и те, что принимали груз, и те, что подавали его снизу, из огромной
баржи; с криком, с дракой осаждала пассажирский трап и, как на приступ, с
непонятной, бешеной поспешностью, лезла вверх со своими пожитками восточная
чернь; электрическая лампочка, спущенная над площадкой трапа, резко освещала
густую и беспорядочную вереницу грязных фесок и тюрбанов из башлыков,
вытаращенные глаза, пробивавшиеся вперед плечи, судорожно цеплявшиеся за
поручни руки; стон стоял и внизу, возле последних ступенек, поминутно
заливаемых волной; там тоже дрались и орали, оступались и цеплялись, там
стучали весла, сшибались друг с другом лодки, полные народа, — они то высоко
взлетали на волне, то глубоко падали, исчезали в темноте под бортом. А
дельфиноподобную тушу парохода упруго, точно на резине, валило то в одну, то в
другую сторону... Наконец стало стихать.
Очень прямой, с прямыми плечами господин, поднявшийся на палубу в числе
последних, подал возле рубки первого класса свой билет и сак лакею и, узнав,
что мест в каютах нет, пошел на корму. Тут было темно, стояло несколько
полотняных кресел, и только в одном из них чернела фигура полулежащего под
пледом человека. Новый пассажир выбрал себе кресло в нескольких шагах от него.
Кресло было низкое, и, когда он сел, парусина натянулась и образовала очень
удобный и приятный уют. Пароход поднимало и опускало, медленно сносило,
поворачивало течением. Дул мягкий ветерок южной летней ночи, слабо пахнущий
морем. Ночь, по-летнему простая и мирная, с чистим небом в мелких скромных
звездах, давала темноту мягкую, прозрачную. Далекие огни были бледны и потому,
что час был поздний, казались сонными. Вскоре на пароходе и совсем все пришло в
порядок, послышались уже спокойные командные голоса, загремела якорная цепь...
Потом корма задрожала, зашумела винтами и водой. Низко и плоско рассыпанные на
далеком берегу огни поплыли назад. Качать перестало...
Можно было подумать, что оба пассажира спят, так неподвижно лежали они в
своих креслах. Но нет, они не спали, они пристально смотрели сквозь сумрак друг
на друга. И наконец первый, тот, у которого ноги были покрыты пледом, просто и
спокойно спросил:
— Вы тоже в Крым?
И второй, с прямыми плечами, не спеша ответил ему тем же тоном:
— Да, в Крым и дальше. Побуду в Алупке, потом — в Гагры.
— Я вас сразу узнал, — сказал первый.
— И я вас узнал и тоже сразу, — ответил второй.
— Очень странная и неожиданная встреча.
— Как нельзя более.
— Собственно, я не то, что узнал вас, а у меня как будто уже заранее
таилось такое чувство, что вы почему-то должны появиться, так что и узнавать
было не нужно.
— Совершенно то же самое испытал и я.
— Да? Очень странно. Как тут не сказать, что в жизни все-таки бывают
минуты — ну, необыкновенные, что ли? Жизнь, может быть, не так уж проста, как
кажется.
— Может быть. Но ведь может быть и другое: то, что мы с вами просто
вообразили сию минуту эти чувства нашего якобы предвидения.
— Может быть. Да, весьма возможно. Даже скорее всего, что так.
— Ну вот видите. Мы умствуем, а жизнь, может быть, очень проста. Просто
похожа на ту свалку, которая была сейчас возле трапа. Куда эти дураки так
спешили, давя друг друга?
И собеседники немного помолчали. Потом снова заговорили.
— Сколько мы с вами не видались? Двадцать три года? — спросил первый
пассажир, тот, что лежал под пледом.
— Да, почти так, — ответил второй. — Осенью будет ровно двадцать три. Нам
с вами это очень легко подсчитать. Почти четверть века.
— Большой срок. Целая жизнь. То есть я хочу сказать, что обе наши жизни
почти уже кончены.
— Да, да. И что же? Разве нам страшно, что кончены?
— Гм! Конечно, нет. Почти ничуть. Ведь это все враки, когда мы говорим
себе, что страшно, то есть когда мы стараемся пугаться, что вот, мол, жизнь
прожита и через каких-нибудь десять лет придется лежать в могиле. А ведь
подумайте: в могиле. Не шуточная вещь.
— Совершенно верно. И я даже гораздо больше скажу. Вы ведь знаете,
вероятно, как я, что называется, знаменит в медицинском мире?
— Кто ж этого не знает! Конечно, знаю. А что ваш покорный слуга тоже
прославился, вам известно?
— Ну, разумеется. Можно сказать, ваш поклонник, усердный читатель, —
сказал второй.
— Да, да, две знаменитости. Ну, так что вы хотели сказать?
— А то, что благодаря своей знаменитости, то есть некоторым знаниям, не
Бог весть какой мудрости, но все-таки довольно основательным, я знаю почти
безошибочно, что жить мне осталось даже и не десять лет, а несколько месяцев.
Ну, самое большее — год. У меня достоверно установленная и мною самим и
сотоварищами по ремеслу смертельная болезнь. И уверяю вас, я все-таки живу
почти как ни в чем не бывало. Только саркастически усмехаюсь: хотел, изволите
ли видеть, всех перещеголять в знании всяческих причин смерти, чтобы славиться
и великолепно жить, и на свою голову добился — великолепно узнал свою
собственную смерть. То бы меня дурачили, обманывали, — что вы, батенька, мы еще
повоюем, черт возьми! — а тут как обманешь, как соврешь? Глупо и неловко. До
того неловко, что даже пересаливают в откровенности, смешанной с умилением и
льстивостью: "Что ж, уважаемый коллега, не нам с вами хитрить... Finita la
comedia!"
— Вы это серьезно? — спросил первый.
— Совершенно серьезно, — ответил второй. — И ведь главное что? Какой-то
там Кай смертен, ergo умру и я, да ведь когда-то еще это будет! Но тут, к
сожалению, дело совсем иное: не когда-то, а через год. А много ли времени год?
Будущим летом вы вот так же будете плыть куда-нибудь по синим волнам океана, а
в Москве, в Новодевичьем, будут лежать мои благородные кости. Ну и что же? Да
то, что я почти ровно ничего не чувствую при мысли об этом и, что хуже всего,
вовсе не вследствие какого-то там мужества, которое видят во мне студенты,
когда я расписываю им свою болезнь и ее течение как нечто интересное с
клинической точки зрения, а просто так, по какому-то идиотическому бесчувствию.
Да ничего не чувствуют и все окружающие меня, тающие мою роковую тайну. И вот
вы, например, — разве вам страшно за меня?
— Страшно ли за вас? Нет, сознаюсь, — в сущности, нисколько.
— И, конечно, ничуть не жаль меня?
— Нет, и не жаль. И притом вы, я думаю, нисколько не верите в те блаженные
места, где нет ни печали, ни воздыхания, а только райские яблочки?
— Ну, какая там у нас с вами вера...
И опять оба помолчали. Потом вынули портсигары, закурили.
— И ведь заметьте, — сказал первый, тот, что лежал под пледом, — мы ведь с
вами ничуть не рисуемся, ничуть не играем сейчас ни друг с другом, ни перед
воображаемым слушателем. Говорим мы, право же, очень просто и без всякого
предумышленного цинизма, без всякого едкого хвастовства, в котором все-таки
есть всегда некая компенсация: вот, мол, извольте взглянуть, в каком мы
положении — ни у кого такого нет. Мы и беседуем просто и умолкаем без всякой
значительности, без всякой стоической мудрости. Говоря вообще, более
сладострастного животного, чем человек, нет на земле, хитрая человеческая душа
изо всего умеет извлекать самоуслаждение. Но в нашем с вами случае я даже и
этого не вижу. И это тем более любопытно, что ведь надо прибавить к нашему, как
вы выражаетесь, идиотскому бесчувствию еще всю особенность наших с вами
отношений. Мы ведь с вами ужасно тесно связаны. То есть, точнее говоря, должны
были бы быть связаны.
— Еще бы! — ответил второй. — Какой ужас, в сущности, причинил я вам.
Воображаю, что вы пережили.
— Да, и даже гораздо больше, чем вы можете вообразить. И вообще-то это
ужасно, весь тот кошмар, который переживает мужчина, любовник, муж, у которого
отняли, отбили жену и который по целым дням и ночам, почти беспрерывно,
ежеминутно корчится от мук самолюбия, страшных ревнивых представлений о том
счастье, которое испытывает его соперник, и от безнадежной, безысходной
нежности, — вернее, половой умиленности, — к потерянной самке, которую хочется
в одно и то же время и задушить с самой лютой ненавистью, и осыпать самыми
унизительными знаками истинно собачьей покорности и преданности. Это вообще
несказанно ужасно. А ведь я к тому же — не совсем обычный человек, особь с
повышенной чувствительностью, с повышенным воображением. Вот тут и представьте,
что я переживал в течение целых годов.
— Неужели годов?
— Уверяю вас, что не менее трех лет. Да и потом еще долго одна мысль о вас
и о ней, о вашей с ней близости, обжигала меня точно каленым железом. Да оно и
понятно. Ну, отбил человек, например, невесту — это еще туда-сюда. Но любовницу
или, как в нашем случае, жену! Ту, с которой ты, извините за прямоту, спал, все
особенности тела и души которой знаешь как свои пять пальцев! Подумайте, какой
тут простор ревнивому воображению. Как перенести обладание ею другим? Все это
просто выше человеческих сил. Из-за чего же я чуть не спился, из-за чего
надорвал здоровье, волю? Из-за чего потерял пору самого яркого расцвета сил,
таланта? Вы меня, говоря без всякого преувеличения, просто пополам переломили.
Я сросся, конечно, да что толку? Прежнего меня все равно уже не было да и не
могло быть. Ведь в какую святая святых всего моего существования вторглись вы!
Царевич Гаутама, выбирая себе невесту и увидав Ясодхару, у которой "был стан
богини и глаза лани весной", натворил, возбужденный ею, черт знает чего в
состязании с прочими юношами, — выстрелил, например, из лука так, что было
слышно на семь тысяч миль, — а потом снял с себя жемчужное ожерелье, обвил им
Ясодхару и сказал: "Потому я избрал ее, что играли мы с ней в лесах в
давнопрошедшие времена, когда был я сыном охотника, а она — девой лесов:
вспомнила ее душа моя!" На ней было в тот день черно-золотое покрывало, и
царевич взглянул и сказал: "Потому черно-золотое покрывало на ней, что мириады
лет тому назад, когда я был охотником, я видел ее в лесах пантерой: вспомнила
ее душа моя!" — Вы простите меня за всю эту поэзию, но в ней огромная и
страшная правда. Вы только вдумайтесь в смысл этих поразительных слов насчет
вспомнившей души и в то, какой это ужас, когда эту священнейшую в мире встречу
нарушает посторонний. Кто знает — я, может быть, тоже выстрелил бы так, что
было бы слышно за тысячи миль. И вот, вдруг явились вы...
— Ну и что же вы чувствуете ко мне теперь? - спросил господин с прямыми
плечами. — Злобу, отвращение, жажду мести?
— Представьте себе: ровно ничего. Несмотря на всю вышеприведенную тираду,
ровно ничего. Ужас, ужас. Вот тебе и "вспомнила душа моя"! Да ведь вы это
хорошо знаете и сами, то есть то, что я ничего не чувствую. Иначе бы не
спросили.
— Вы правы. Знаю. И это тоже очень страшно.
— А нам все-таки не страшно. Сплошной ужас: совсем не страшно.
— Да, в сущности, ничуть. Говорят: прошлое, прошлое! А все вздор. Никакого
прошлого у людей, строго говоря, нет. Так только, слабый отзвук какой-то всего
того, чем жил когда-то...
И собеседники еще раз помолчали. Пароход дрожал, шел; мерно возникал и
стихал мягкий шум сонной волны, проносившейся вдоль борта; быстро, однообразно
крутилась за однообразно шумящей кормой бечева лага, что-то порою отмечавшего
тонким и таинственным звоном: дзиннь... Потом пассажир с прямыми плечами
спросил:
— Ну, а скажите... Что вы чувствовали, когда узнали о ее смерти? Тоже
ничего?
— Да, почти ничего, — ответил пассажир под пледом. — Больше всего
некоторое удивление своему бесчувствию. Развернул утром газету — слегка ударило
в глаза: волею Божиею, такая-то... С непривычки очень странно видеть имя
знакомого, близкого в этой черной раме, на этом роковом месте газеты,
напечатанное торжественно, крупным шрифтом... Затем постарался загрустить: да,
мол, и это та самая, которая... Но —
Из равнодушных уст я слышал смерти весть,
И равнодушно я внимал ей...
Даже и грусти не вышло. Так только, слабая жалость какая-то... А ведь это
та самая, которую "вспомнила душа моя", была моя первая и такая жестокая,
многолетняя любовь. Я узнал ее в пору ее наивысшей прелести, невинности и той
почти отроческой доверчивости и робости, которая потрясает сердце мужчины
несказанно, потому, может быть, что во всякой женственности должна быть эта
дочерчивая беспомощность, что-то детское, знак того, что девушка, женщина
всегда таит в себе будущее дитя. И ведь это мне первому, в каком-то
божественном блаженстве и ужасе, отдала она истинно все, что даровал ей Бог, и
ведь это ее девичье тело, то есть самое прекрасное, что есть в мире, истинно
миллионы раз целовал я в таком исступлении, равного которому не было во всей
моей жизни. И ведь это из-за нее сходил я с ума буквально день и ночь, целые
годы. Из-за нее плакал, рвал на себе волосы, покушался на самоубийство, пил,
загонял лихачей, в ярости уничтожал свои лучшие, ценнейшие, может быть,
работы... Но вот прошло двадцать лет — и я тупо смотрю на се имя в траурной
рамке, тупо представляю себе ее в гробу... Представление неприятное, но и
только. Уверяю вас, что только. Да и вы теперь, — теперь, конечно, — разве вы
что-нибудь чувствуете?
— Я? Да нет, что ж скрывать? Конечно, почти ничего...
Пароход шел; с шипением возникала впереди волна за волной, с плеском
проносилась мимо, по бортам, однообразно шумела и кипела бледно-снежная дорога,
тянувшаяся за кормой. Дул сладкий ветер, звездный узор неподвижно стоял в
вышине, над черной трубой, над снастями, над тонким острием передней мачты...
— Но знаете что? — внезапно сказал первый, как бы очнувшись. — Знаете, что
главное? Это то, что я никак не мог связать ее, умершую, с той, другой, о
которой я вам только что говорил. Ну, никак. Совершенно никак. Та, другая, была
совсем особо. И сказать, что я ровно ничего не чувствовал к ней, к той,
другой, — ложь. Так что я неточно говорил. Совсем не то и не так.
Второй подумал.
— Ну и что же? — спросил он.
— А то, что почти весь наш разговор идет насмарку.
— Ох, насмарку ли? — сказал пассажир с прямыми плечами. — Та, другая, как
им выражаетесь, есть просто вы, ваше представление, ваши чувства, ну, словом,
что-то ваше. И значит, трогали, волновали вы себя только самим собой.
Разберитесь-ка хорошенько.
— Вы думаете? — Не знаю. Может быть... Да, может быть...
— Да и долго ли вы волновались и самим-то собой? Десять минут. Ну,
полчаса. Ну, день, наконец.
— Да, да. Ужасно, но, кажется, вы правы. И где она теперь? Вот там, в этом
прелестном небе?
— Один аллах ведает, друг мой. Скорее всего, что было.
— Вы думаете? Да, да... Скорее всего, что так...
Равнина открытого моря почти черным кругом лежала под легким и светлым
куполом ночного неба. И, затерянный в этой круглой чернеющей равнине, маленький
пароход тупо и неуклонно держал свой путь. И без конца тянулась за ним сонно
кипящая, бледно-млечная дорога — туда, вдаль, где ночное небо сливалось с
морем, где горизонт, в силу противоположности с этой млечностью, казался
темным, печальным. И крутилась, крутилась бечева лага, и печально и таинственно
что-то отмечал, отсекал порою тонкий звон: дзи-инь...
Помолчав еще некоторое время, собеседники негромко и просто сказали друг
другу.
— Покойной ночи.
— Покойной ночи.
Приморские Альпы. 1923
Finita la comedia! — Кончена комедия! (итал.).
Ergo — следовательно (лат.).
_______________________________________________________________________________
К списку авторов В кают-компанию