Иван Алексеевич Бунин



         Копье Господне


     Красное море встречает нас дурными знамениями.
     Вчера  на  закате  дул  хамсин.  Слева,  в пыльной, красной мгле, садилось
болезненно  и  тускло  блестящее  солнце.  Справа  эта мгла была сумрачнее. Там
темнели  очертания  Джебель-Таира.  И  оттуда, со стороны Аравии, горячий ветер
гнал  двух  птиц.  Они  неслись  боком, низко над водою. Перья их были измяты и
взъерошены.  Неожиданно  наткнувшись на спасение, на наш грузовик, они взмыли к
верхушке  фока,  на  тугую струну штага, соединяющего фок с гротом. Уцепившись,
они крепко встряхнулись, приводя себя в порядок, и застыли.
     Мы  с  мостика  долго  разглядывали их. Таиться нечего, — всем стало не по
себе:  это  были  два  старых  аравийских  стервятника, два "вестника смерти" и
всяческих бед. А ведь мы прямехонько идем на смерть: по всему побережью Аравии,
в  Суэце,  в  Порт-Саиде — чума и холера; в Джибутти,  где  мы  стояли  сутки и
сообщались с берегом,  умирает по сто, по двести  человек в день. А нервы у нас
никуда, — устали мы ужасно.  Переход в Японию был трудный, бурный. Не давши нам
и недели  отдыха,  погнали нас назад, в Китай,  оттуда — в Сингапур. Там мы без
дела  простояли  месяц,  изнуряемые жарой, лихорадочной влажностью... Индийский
океан в марте,  конечно, отдых, но ведь впереди  было это проклятое  Аравийское
море  и  чума.  А  народ  моряки  чувствительный.  Что  же до веры в приметы, в
предзнаменования,  то  плавающие  в  северных и тропических морях хуже  всякого
араба...
     Вечером  без  охоты  поиграли  в шашки. Старший механик вспомнил покойного
командира "Японии": это было тоже во время чумы и тоже в Красном море, командир
захворал,  —  может  быть,  и  впрямь  захворал,  заразившись в Массиве, где он
съезжал на берег, — а захворав, поспешил принять датуры, оставив записку, что у
него жар и опухоли под мышками... "Тело его было предано Красному морю..."
     От  песку,  от  горячего  ветра  закрыли  люминаторы.  Это печь с закрытой
заслонкой!  Свободные  от  вахт  рано  разошлись  спать, — один  пьяница  Франц
старчески  ворчал  и  гремел в буфете, швыряя посуду. Но какой сон при хамсине!
Тело ноет, сердце замирает. Поминутно, весь в поту, просыпаешься, куришь, снова
задремываешь...  Никогда  не  кажется  так  мала  каюта! Лежа в темноте, слушая
ровный плеск воды, бегущей назад, мимо, все думаешь о том древнем, мистическом,
чем  отравляет  нас  Восток — тропики, Индия, Китай... а в этом мглистом море —
Аравия.  Какая  загадочная,  доныне  неведомая  нам, ветхозаветная страна — эти
пустыни,  до  шлака  сожженные  ветхозаветным Богом! Что там, в гористой, вечно
мреющей миражами глубине ее?
     Окраины  мы  знаем:  жара,  грязь и вечная холера в портах; дальше — пески 
и камни;  где-нибудь  на  голой  волнистой   равнине  их  —  страшный  в  своей
доисторической  неуклюжести верблюд, стоящий всегда одиноко, бесприютно, далеко
от  той чахлой пальмы и грязного колодца, возле которого — большой жаркий шатер
из  черного  войлока,  слабо  сияющий  на солнце дымок костра, свирепая собака,
полусонная от зноя старуха, полуголые дети в паршах, котелок, измазанный тестом
дурры, невесть откуда занесенная керосиновая жестянка с теплой водой... А там —
опять то бархатные, то усеянные мелким,  острым камнем пески. Там начинаются те
заповедные,  вечно  засыпаемые  песком  пути  из Сирии, Персии и Средней Азии к
Мекке,  Ятрибу, что издревле отмечают своими костями святые хаджи, гибнущие, во
имя  господа,  от жажды, ураганов, зноя и, уж конечно, от холеры и чумы — "Раны
от Копья",  как  называют ее арабы.  Вот за такими-то караванами и следуют они,
эти стервятники.
     Их  зловещая  близость  чувствовалась  всю  ночь.  Я  выходил  на  палубу:
горизонты  мглисты, луна туманно-розова, ночь суха, горяча — точно и не в море.
Высоко,  возле  клотика  фока — два  темных  комка...  Где  они  вывелись,  где
скитались?  Сколько  раз  отбивались от смерти, от таких же хищников, как и они
сами,  сколько раз рвали падаль, трупы и погибали от хамсина? "Господь есть Бог
ревнитель и мститель" — так и доныне верует пламенная страна их. — "Перед лицом
его идет язва, а по стопам его — жгучий ветер..." И жгучий ветер с песком дул в
каюту всю ночь...
     К рассвету  хамсин  пронесло.  В  шесть утра над каютами  начинается топот
босых  ног,  шум  воды,  пущенной из шлангов по палубам. Обычно слышишь все это
одно  мгновение,  затем  перевертываешься  и  засыпаешь  еще крепче. Но нынче я
очнулся  сразу.  Как  всегда,  ослепительный  свет  тропического  солнца  бил в
люминатор,  до  головокружения  душно  было в каюте — и так отраден этот свежий
шум!  Сбежав  вниз,  к  ванне, я раз десять окунулся в холодную воду. Мраморный
пол,  мраморная  ванна  и  эта  хрустальная вода — истинное наслаждение. Самому
приятно  чувствовать  холодок своей руки, которой пожимаешь сухую, горячую руку
того,  кого  сменяешь  на  мостике.  Там уже пекло. Я взял  бинокль и навел его 
на птиц.  Великолепны  эти  аравитяне!  Сквозь  стекла  еще  прозрачнее кажется
прозрачный, сияющий среди ясного неба воздух.  Четко, крупно видны блестящий на
солнце  бок мачты, витой стеньг-штаг и ястреба, в огромном пространстве висящие
на нем: их желтоватое жесткое оперение, круглые совиные головы, покрытые редким
младенческим  пухом, прищуренные кошачьи глаза, короткие, крепко загнутые клювы
и  лимонные лапы. Оба ястреба очень велики и очень худы. И это особенно заметно
тогда,  когда  какой-нибудь  из них затрепыхается, взъерошивая перья, и плевком
пустит на палубу известковый помет.
     Фельдшер  вышел перед завтраком на горячую палубу и стал стрелять в них из
бульдога.  Все  окружили  его,  закинув  назад  головы.  Всякому казалось, что,
стреляй он, не было бы этого бесплодного треска. Вдруг один ястреб подпрыгнул и
комом  полетел  с  высоты  наискось.  Мелькнув  своей  рыжей  желтизной, своими
изломанными  перьями  в  густо-синей  и тяжелой, как масло, волне, он исчез под
бортом.  Другой испустил жалкий и злобный крик,  взмахнул крыльями и опять, еще
туже  сжавшись,  замер.  Пули с визгом  летели мимо него — он только втягивал в
себя голову. Куда ему было деваться? В море, окружавшем его, не было ни единого
камня.  Ему оставалось одно — ждать, пока выйдут все пули. И наконец они вышли.
Мы  наводили  на  него  бинокли,  он во все глаза глядел на нас. Зол он, должно
быть, невероятно: голоден так,  как может быть только стервятник!  Вечная брань
со всем  живущим  и  вечное  выслеживание  жертв или подали...  Жесток и к нему
Господь, определивший ему быть вестником черного Копья Своего!
     И целый  день  не  выходила у меня из головы мысль о крысе, которая, может
быть, уже сеет смерть, чумея в темноте наших трюмов.
     Этот желтый флаг смерти, под которым мы теперь плывем, — желтый санитарный
флажок,  который  мы  должны были поднять в Джибутти, — твердо напоминает: будь
всегда  готов к ней, — она и над тобой, и впереди, и вокруг, вот за этой водою,
на  жарких  песчаных берегах, среди той нищеты и грязи, которой живет почти все
человечество: Копье Господне вечно поднято!
     Матросы, те подтягиваются  при вести о малейшей  опасности. И у нас теперь
чистота необыкновенная. Очень рано стали мы готовиться к одесскому порту в этот
рейс — чиститься,  краситься.  Несколько дней не смолкал  ладный,  дробный стук
молотков:  с  палуб,  с  мачт,  с бортов, с труб обивали старую, потрескавшуюся
краску,  а  на  ее  место клали свежую, блестящую, спиртуозно пахучую. И теперь
нельзя было насмотреться на густую синеву за бортами,  великолепно подчеркнутую
яркой  киноварью  нашей железной палубы и золотой охрой труб. В небе, знойном и
светоносном,  весь день нынче не было ни единого облачка, ровно тянул навстречу
легкий  бриз. На баке иные из подвахтенных спят,  иные болтают и курят. На носу
разноцветными  пятнами  сохнет  развешанное  на  веревках  белье. На юте сладко
щебечут  те  канарейки  и  те  розовые тупички, которых везем мы из тропиков на
север... И только  там,  возле  клотика  фока, на блестящей в воздухе струне, в
упор освещенный опускающимся солнцем, зловеще желтеет враг всяческой жизни...
     Франц,  больной с похмелья,  лениво  таскал  свои разбитые ноги по палубе, 
яростно тряся колокольчиком.
     — Memento mori! — сказал  командир,  когда  мы  сошлись  на  этот призыв в
кают-компанию,  к  обеденному столу, и кивнул на люминатор, в который был виден
фок: — Сидит, будь он проклят!
     За  обедом  много  пили.  Солнце  закатилось,  и была уже ночь, разгорался
лунный  свет  вокруг  кают-компании,  освещенной электричеством. Шел оживленный
разговор — как всегда,  толковали об окладах, о начальстве,  кляли свою службу,
тешили  себя  мечтами  найти  береговую.  По кают-компании веял бриз. Но он был
слишком тепел,  тело  изнемогало  от  пота.  Даже  свет  электричества  казался 
знойным.
     — На два румба справа встреча, — доложил вестовой с порога.
     Встречи — наша единственная радость, и все встали, пошли на палубу.  Давно
ждем "Меркурия" — не он ли? Но нет: слишком низко и далеко друг от друга висели
за  темной  зыбкой  равниной, уходящей к востоку, к Аравии, два далеких топовых
огня...  И, швыряя  окурки,  красными полосками vмелькавшие за бортом, глядя на
фок,  на  гладкий  ствол  его, прорезавший звездное небо, и на бессонную птицу,
висящую на штанге, мы разбрелись по палубе...
     Ночь, опять ночь. Идешь — бриз мягко дует в спину, тело под легкой одеждой
наслаждается им. Из трубы клубится темный вал дыма, луна, как зеркало, мелькает
в нем, по палубе бежит, волнуется широкая тень его, под ногами хрустит угольная
пыль.  Обдает  теплом,  запахом  разогретого  машинного масла и стали, дальше —
опять ласковым ветром и чем-то  раздражающим,  приторным: это густо, пряно, как
все  в  тропиках,  пахнет  из  трюмов копра, кокосовые очески; этот запах вечно
будет  томить,  напоминать пахучие гавани, теплую зеленоватую воду, первобытные
челноки голых шоколадных людей,  густые чащи высоких тонких пальм, склоненных с
берегов,  благовонные кумирни в вечно цветущих лесах... Волна за волной несется
мимо борта, обгоняя тебя.  Минуешь двери освещенных кают, — фельдшер и повар на
порогах  и  вторят  друг  другу на звенящих  мандолинах, — проходишь на корму и
останавливаешься у штурвала, над кипящей водой...
     Однообразно  шумит  она, выбиваемая винтом из-под кормы, вырывается из-под
нее  тугими клубами, снежным фосфором, и убегает в океан бледно белеющей прямой
дорогой.  Равнина  моря к востоку тяжела,  темно-лилова, в небосклоне над нею —
белые звезды широко и низко раскинутой Большой Медведицы, родной с детства. Под
луной — бесконечная сияющая гладь, осыпанная несметными серебряными иглами. Как
высока эта теплая, тропическая луна, как легки и светлы горизонты! Драгоценными
самоцветами  играют  над  горизонтом  юго-западным,  особенно легким и светлым,
Канопус и Сириус.  Ниже, в прозрачном и пустом небосклоне,  стоят четыре алмаза
слегка склоненного Южного Креста,  каждую ночь выходящего из недр тех неведомых
южных вод, которым нет предела до самого полюса...
     Вот с бака раздается два коротких удара в колокол — восьмичасовая склянка.
В них — поэзия старой морской жизни,  безграничных водных пространств,  ночи за
тысячи миль от земли.  Они быстро тонут в великой тишине моря и неба, после них
воцаряется еще более глубокое молчание, вода шумит еще однообразнее...
     Вот опять среди темной равнины к востоку — медленно идущие огни встречного
парохода.  Мелькает  и  гаснет,  мелькает,  мелькает  и  гаснет  огонек на нем:
беззвучно,  этими  слабыми  и  бледными  знаками, которыми дает весть крохотная
человеческая   жизнь   другой   такой   же,   окруженной   морями,   пустынями,
безвестностью,  смертью,  ведем мы нашу морскую беседу, — с тревогой и надеждой
спрашиваем о той родной точке земного шара,  которая нам,  скитающимся по всему
свету, единственно дорога и нужна...
     У нас на вахте третий помощник, он и сигнализирует.  Человек он недалекий,
тропики  умеет  сравнивать  только с баней, всех цветных называет эфиопцами, на
стенах  его  каюты — копеечные  японские  веера,  открытки,  подчасник турецкой
туфелькой,  на столе — карточка жалкой и некрасивой мещаночки... Но да сохранит
Бог-ревнитель и его счастье!

     Капри. 10 февраля. 1913



     Memento mori! — Помни о смерти! (лат.).

_______________________________________________________________________________



     К списку авторов     В кают-компанию