Иван Алексеевич Бунин
Господин из Сан-Франциско
Господин из Сан-Франциско — имени его ни в Неаполе, ни на Капри никто не
запомнил — ехал в Старый Свет на целых два года, с женой и дочерью, единственно
ради развлечения.
Он был твердо уверен, что имеет полное право на отдых, на удовольствия, на
путешествие во всех отношениях отличное. Для такой уверенности у него был тот
довод, что, во-первых, он был богат, а во-вторых, только что приступал к жизни,
несмотря на свои пятьдесят восемь лет. До этой поры он не жил, а лишь
существовал, правда, очень недурно, но все же возлагая все надежды на будущее.
Он работал не покладая рук, — китайцы, которых он выписывал к себе на работы
целыми тысячами, хорошо знали, что это значит! — и наконец увидел, что сделано
уже много, что он почти сравнялся с теми, кого некогда взял себе за образец, и
решил передохнуть. Люди, к которым принадлежал он, имели обычай начинать
наслаждение жизнью с поездки в Европу, в Индию, в Египет. Положил и он
поступить так же. Конечно, он хотел вознаградить за годы труда прежде всего
себя; однако рад был и за жену с дочерью. Жена его никогда не отличалась особой
впечатлительностью, но ведь все пожилые американки страстные путешественницы. А
что до дочери, девушки на возрасте и слегка болезненной, то для нее путешествие
было прямо необходимо: не говоря уже о пользе для здоровья, разве не бывает в
путешествиях счастливых встреч? Тут иной раз сидишь за столом и рассматриваешь
фрески рядом с миллиардером.
Маршрут был выработан господином из Сан-Франциско обширный. В декабре и
январе он надеялся наслаждаться солнцем Южной Италии, памятниками древности,
тарантеллой, серенадами бродячих певцов и тем, что люди в его годы чувствуют
особенно тонко, — любовью молоденьких неаполитанок, пусть даже и не совсем
бескорыстной; карнавал он думал провести в Ницце, в Монте-Карло, куда в
эту пору стекается самое отборное общество, где одни с азартом предаются
автомобильным и парусным гонкам, другие — рулетке, третьи — тому, что принято
называть флиртом, а четвертые — стрельбе в голубей, которые очень красиво
взвиваются из садков над изумрудным газоном, на фоне моря цвета незабудок, и
тотчас же стукаются белыми комочками о землю; начало марта он хотел посвятить
Флоренции, к страстям Господним приехать в Рим, чтобы слушать там "Miserere",
входили в его планы и Венеция, и Париж, и бой быков в Севилье, и купанье на
английских островах, и Афины, и Константинополь, и Палестина, и Египет, и даже
Япония, — разумеется, уже на обратном пути... И все пошло сперва прекрасно.
Был конец ноября, до самого Гибралтара пришлось плыть то в ледяной мгле,
то среди бури с мокрым снегом; но плыли вполне благополучно. Пассажиров было
много, пароход — знаменитая "Атлантида" — был похож на громадный отель со всеми
удобствами, — с ночным баром, с восточными банями, с собственной газетой, — и
жизнь на нем протекала весьма размеренно: вставали рано, при трубных звуках,
резко раздававшихся по коридорам еще в тот сумрачный час, когда так медленно и
неприветливо светало над серо-зеленой водяной пустыней, тяжело волновавшейся в
тумане; накинув фланелевые пижамы, пили кофе, шоколад, какао; затем садились в
ванны, делали гимнастику, возбуждая аппетит и хорошее самочувствие, совершали
дневные туалеты и шли к первому завтраку; до одиннадцати часов полагалось бодро
гулять по палубам, дыша холодной свежестью океана, или играть в шеффльборд и
другие игры для нового возбуждения аппетита, а в одиннадцать — подкрепляться
бутербродами с бульоном; подкрепившись, с удовольствием читали газету и
спокойно ждали второго завтрака, еще более питательного и разнообразного, чем
первый; следующие два часа посвящались отдыху; все палубы были заставлены тогда
длинными камышовыми креслами, на которых путешественники лежали, укрывшись
пледами, глядя на облачное небо и на пенистые бугры, мелькавшие за бортом, или
сладко задремывая; в пятом часу их, освеженных и повеселевших, поили крепким
душистым чаем с печеньями; в семь повещали трубными сигналами о том, что
составляло главнейшую цель всего этого существования, венец его... И тут
господин из Сан-Франциско спешил в свою богатую кабину — одеваться.
По вечерам этажи "Атлантиды" зияли во мраке огненными несметными глазами,
и великое множество слуг работало в поварских, судомойнях и винных подвалах.
Океан, ходивший за стенами, был страшен, но о нем не думали, твердо веря во
власть над ним командира, рыжего человека чудовищной величины и грузности,
всегда как бы сонного, похожего в своем мундире с широкими золотыми нашивками
на огромного идола и очень редко появлявшегося на люди из своих таинственных
покоев; на баке поминутно взвывала с адской мрачностью и взвизгивала с
неистовой злобой сирена, но немногие из обедающих слышали сирену — ее заглушали
звуки прекрасного струнного оркестра, изысканно и неустанно игравшего в
двухсветной зале, празднично залитой огнями, переполненной декольтированными
дамами и мужчинами во фраках и смокингах, стройными лакеями и почтительными
метрдотелями, среди которых один, тот, что принимал заказы только на вина,
ходил даже с цепью на шее, как лорд-мэр. Смокинг и крахмальное белье очень
молодили господина из Сан-Франциско. Сухой, невысокий, неладно скроенный, но
крепко сшитый, он сидел в золотисто-жемчужном сиянии этого чертога за бутылкой
вина, за бокалами и бокальчиками тончайшего стекла, за кудрявым букетом
гиацинтов. Нечто монгольское было в его желтоватом лице с подстриженными
серебряными усами, золотыми пломбами блестели его крупные зубы, старой слоновой
костью — крепкая лысая голова. Богато, но по годам была одета его жена, женщина
крупная, широкая и спокойная; сложно, но легко и прозрачно, с невинной
откровенностью — дочь, высокая, тонкая, с великолепными волосами, прелестно
убранными, с ароматическим от фиалковых лепешечек дыханием и с нежнейшими
розовыми прыщиками возле губ и между лопаток, чуть припудренных... Обед длился
больше часа, а после обеда открывались в бальной зале танцы, во время которых
мужчины, — в том числе, конечно, и господин из Сан-Франциско, — задрав ноги, до
малиновой красноты лиц накуривались гаванскими сигарами и напивались ликерами в
баре, где служили негры в красных камзолах, с белками, похожими на облупленные
крутые яйца. Океан с гулом ходил за стеной черными горами, вьюга крепко
свистала в отяжелевших снастях, пароход весь дрожал, одолевая и ее, и эти
горы, — точно плугом разваливая на стороны их зыбкие, то и дело вскипавшие и
высоко взвивавшиеся пенистыми хвостами громады, — в смертной тоске стенала
удушаемая туманом сирена, мерзли от стужи и шалели от непосильного напряжения
внимания вахтенные на своей вышке, мрачным и знойным недрам преисподней, ее
последнему, девятому кругу была подобна подводная утроба парохода, — та, где
глухо гоготали исполинские топки, пожиравшие своими раскаленными зевами груды
каменного угля, с грохотом ввергаемого в них облитыми едким, грязным потом и по
пояс голыми людьми, багровыми от пламени; а тут, в баре, беззаботно закидывали
ноги на ручки кресел, цедили коньяк и ликеры, плавали в волнах пряного дыма, в
танцевальной зале все сияло и изливало свет, тепло и радость, пары то крутились
в вальсах, то изгибались в танго — и музыка настойчиво, в сладостно-бесстыдной
печали молила все об одном, все о том же... Был среди этой блестящей толпы
некий великий богач, бритый, длинный, в старомодном фраке, был знаменитый
испанский писатель, была всесветная красавица, была изящная влюбленная пара, за
которой все с любопытством следили и которая не скрывала своего счастья: он
танцевал только с ней, и все выходило у них так тонко, очаровательно, что
только один командир знал, что эта пара нанята Ллойдом играть в любовь за
хорошие деньги и уже давно плавает то на одном, то на другом корабле.
В Гибралтаре всех обрадовало солнце, было похоже на раннюю весну; на борту
"Атлантиды" появился новый пассажир, возбудивший к себе общий интерес, —
наследный принц одного азиатского государства, путешествующий инкогнито,
человек маленький, весь деревянный, широколицый, узкоглазый, в золотых очках,
слегка неприятный — тем, что крупные усы сквозили у него как у мертвого, в
общем же, милый, простой и скромный. В Средиземном море шла крупная и
цветистая, как хвост павлина, волна, которую, при ярком блеске и совершенно
чистом небе, развела весело и бешено летевшая навстречу трамонтана... Потом, на
вторые сутки, небо стало бледнеть, горизонт затуманился: близилась земля,
показались Иския, Капри, в бинокль уже виден был кусками сахара насыпанный у
подножия чего-то сизого Неаполь... Многие леди и джентльмены уже надели
легкие, мехом вверх шубки; безответные, всегда шепотом говорящие бои-китайцы,
кривоногие подростки со смоляными косами до пят и с девичьими густыми ресницами
исподволь вытаскивали к лестницам пледы, трости, чемоданы, несессеры... Дочь
господина из Сан-Франциско стояла на палубе рядом с принцем, вчера вечером, по
счастливой случайности, представленным ей, и делала вид, что пристально смотрит
вдаль, куда он указывал ей, что-то объясняя, что-то торопливо и негромко
рассказывая; он по росту казался среди других мальчиком, он был совсем не хорош
собой и странен, — очки, котелок, английское пальто, а волосы редких усов точно
конские, смуглая тонкая кожа на плоском лице точно натянута и как будто слегка
лакирована, — но девушка слушала его и от волнения не понимала, что он ей
говорит; сердце ее билось от непонятного восторга перед ним: все, все в нем
было не такое, как у прочих, — его сухие руки, его чистая кожа, под которой
текла древняя царская кровь; даже его европейская, совсем простая, но как будто
особенно опрятная одежда таили в себе неизъяснимое очарование.
А сам господин из Сан-Франциско, в серых гетрах на ботинках, все
поглядывал на стоявшую возле него знаменитую красавицу, высокую, удивительного
сложения блондинку с разрисованными по последней парижской моде глазами,
державшую на серебряной цепочке крохотную, гнутую, облезлую собачку и все
разговаривавшую с нею. И дочь, в какой-то смутной неловкости, старалась не
замечать его.
Он был довольно щедр в пути и потому вполне верил в заботливость всех тех,
что кормили и поили его, с утра до вечера служили ему, предупреждая его
малейшее желание, охраняли его чистоту и покой, таскали его вещи, звали для
него носильщиков, доставляли его сундуки в гостиницы. Так было всюду, так было
в плавании, так должно было быть и в Неаполе. Неаполь рос и приближался;
музыканты, блестя медью духовых инструментов, уже столпились на палубе и вдруг
оглушили всех торжествующими звуками марша, гигант командир, в парадной форме,
появился на своих мостках и, как милостивый языческий бог, приветственно
помотал рукой пассажирам. А когда "Атлантида" вошла наконец в гавань, привалила
к набережной своей многоэтажной громадой, усеянной людьми, и загрохотали
сходни, — сколько портье и их помощников в картузах с золотыми галунами,
сколько всяких комиссионеров, свистунов мальчишек и здоровенных оборванцев с
пачками цветных открыток в руках кинулось к нему навстречу с предложением
услуг! И он ухмылялся этим оборванцам, идя к автомобилю того самого отеля, где
мог остановиться и принц, и спокойно говорил сквозь зубы то по-английски, то
по-итальянски:
— Go away! Via!
Жизнь в Неаполе тотчас же потекла по заведенному порядку: рано утром —
завтрак в сумрачной столовой, — облачное, мало обещающее небо и толпа гидов у
дверей вестибюля; потом первые улыбки теплого розоватого солнца, вид с высоко
висящего балкона на Везувий, до подножия окутанный сияющими утренними парами,
на серебристо-жемчужную рябь залива и тонкий очерк Капри на горизонте, на
бегущих внизу, по набережной, крохотных осликов в двуколках и на отряды мелких
солдатиков, шагающих куда-то с бодрой и вызывающей музыкой; потом — выход к
автомобилю и медленное движение по людным узким и сырым коридорам улиц, среди
высоких, многооконных домов, осмотр мертвенно-чистых и ровно, приятно, но
скучно, точно снегом, освещенных музеев или холодных, пахнущих воском церквей,
в которых повсюду одно и то же: величавый вход, закрытый тяжкой кожаной
завесой, а внутри — огромная пустота, молчание, тихие огоньки семисвечника,
краснеющие в глубине на престоле, убранном кружевами, одинокая старуха среди
темных деревянных парт, скользкие гробовые плиты под ногами и чье-нибудь
"Снятие со креста", непременно знаменитое; в час — второй завтрак на горе
Сан-Мартино, куда съезжаются к полудню немало людей самого первого сорта
и где однажды дочери господина из Сан-Франциско чуть не сделалось дурно: ей
показалось, что в зале сидит принц, хотя она уже знала из газет, что он в Риме;
в пять — чай в отеле, в нарядном салоне, где так тепло от ковров и пылающих
каминов; а там снова приготовления к обеду — снова мощный, властный гул гонга
по всем этажам, снова вереницы шуршащих по лестницам шелками и отражающихся в
зеркалах декольтированных дам, снова широко и гостеприимно открытый чертог
столовой, и красные куртки музыкантов на эстраде, и черная толпа лакеев возле
метрдотеля, с необыкновенным мастерством разливающего по тарелкам густой
розовый суп... Обеды опять были так обильны и кушаньями, и винами, и
минеральными водами, и сластями, и фруктами, что к одиннадцати часам вечера по
всем номерам разносили горничные каучуковые пузыри с горячей водой для
согревания желудков.
Однако декабрь "выдался" не совсем удачный: портье, когда с ними говорили
о погоде, только виновато поднимали плечи, бормоча, что такого года они и не
запомнят, хотя уже не первый год приходилось им бормотать это и ссылаться на
то, что всюду происходит что-то ужасное: на Ривьере небывалые ливни и бури, в
Афинах снег, Этна тоже вся занесена и по ночам светит, из Палермо туристы,
спасаясь от стужи, разбегаются... Утреннее солнце каждый день обманывало: с
полудня неизменно серело и начинал сеять дождь, да все гуще и холоднее; тогда
пальмы у подъезда отеля блестели жестью, город казался особенно грязным и
тесным, музеи чересчур однообразными, сигарные окурки толстяков извозчиков в
резиновых, крыльями развевающихся по ветру накидках — нестерпимо вонючими,
энергичное хлопанье их бичей над тонкошеими клячами явно фальшивым, обувь
синьоров, разметающих трамвайные рельсы, ужасною, а женщины, шлепающие по
грязи, под дождем с черными раскрытыми головами, — безобразно коротконогими;
про сырость же и вонь гнилой рыбой от пенящегося у набережной моря и говорить
нечего. Господин и госпожа из Сан-Франциско стали по утрам ссориться; дочь их
то ходила бледная, с головной болью, то оживала, всем восхищалась и была тогда
и мила, и прекрасна: прекрасны были те нежные, сложные чувства, что пробудила в
ней встреча с некрасивым человеком, в котором текла необычная кровь, ибо ведь в
конце концов и не важно, что именно пробуждает девичью душу, — деньги ли, слова
ли, знатность ли рода... Все уверяли, что совсем не то в Сорренто, на Капри —
там и теплей, и солнечней, и лимоны цветут, и нравы честнее, и вино
натуральней. И вот семья из Сан-Франциско решила отправиться со всеми своими
сундуками на Капри, с тем, чтобы, осмотрев его, походив по камням на месте
дворцов Тиверия, побывав в сказочных пещерах Лазурного грота и послушав
абруццких волынщиков, целый месяц бродящих перед Рождеством по острову и поющих
хвалы деве Марии, поселиться в Сорренто.
В день отъезда, — очень памятный для семьи из Сан-Франциско! — даже и с
утра не было солнца. Тяжелый туман до самого основания скрывал Везувий, низко
серел над свинцовой зыбью моря. Острова Капри совсем не было видно — точно его
никогда и не существовало на свете. И маленький пароходик, направившийся к
нему, так валяло со стороны на сторону, что семья из Сан-Франциско пластом
лежала на диванах в жалкой кают-компании этого пароходика, закутав ноги пледами
и закрыв от дурноты глаза. Миссис страдала, как она думала, больше всех: ее
несколько раз одолевало, ей казалось, что она умирает, а горничная, прибегавшая
к ней с тазиком, — уже многие годы изо дня в день качавшаяся на этих волнах и в
зной, и в стужу и все-таки неутомимая, — только смеялась. Мисс была ужасно
бледна и держала в зубах ломтик лимона. Мистер, лежавший на спине, в широком
пальто и большом картузе, не разжимал челюстей всю дорогу; лицо его стало
темным, усы белыми, голова тяжко болела: последние дни, благодаря дурной
погоде, он пил по вечерам слишком много и слишком много любовался "живыми
картинами" в некоторых притонах. А дождь сек в дребезжащие стекла, на диваны с
них текло, ветер с воем ломил в мачты и порою, вместе с налетавшей волной, клал
пароходик совсем набок, и тогда с грохотом катилось что-то внизу. На
остановках, в Кастелламаре, в Сорренто, было немного легче; но и тут
размахивало страшно, берег со всеми своими обрывами, садами, пиниями, розовыми
и белыми отелями и дымными, курчаво-зелеными горами летал за окном вниз и
вверх, как на качелях; в стены стукались лодки, сырой ветер дул в двери, и, ни
на минуту не смолкая, пронзительно вопил с качавшейся барки под флагом
гостиницы "Royal" картавый мальчишка, заманивавший путешественников. И господин
из Сан-Франциско, чувствуя себя так, как и подобало ему, — совсем стариком, —
уже с тоской и злобой думал обо всех этих жадных, воняющих чесноком людишках,
называемых итальянцами; раз во время остановки, открыв глаза и приподнявшись
с дивана, он увидел под скалистым отвесом кучу таких жалких, насквозь
проплесневевших каменных домишек, налепленных друг на друга у самой воды, возле
лодок, возле каких-то тряпок, жестянок и коричневых сетей, что, вспомнив, что
это и есть подлинная Италия, которой он приехал наслаждаться, почувствовал
отчаяние... Наконец, уже в сумерках, стал надвигаться своей чернотой остров,
точно насквозь просверленный у подножия красными огоньками, ветер стал мягче,
теплей, благовонней, по смиряющимся волнам, переливавшимся, как черное масло,
потекли золотые удавы от фонарей пристани... Потом вдруг загремел и шлепнулся в
воду якорь, наперебой понеслись отовсюду яростные крики лодочников — и сразу
стало на душе легче, ярче засияла кают-компания, захотелось есть, пить, курить,
двигаться... Через десять минут семья из Сан-Франциско сошла в большую барку,
через пятнадцать ступила на камни набережной, а затем села в светлый вагончик и
с жужжанием потянулась вверх по откосу, среди кольев на виноградниках,
полуразвалившихся каменных оград и мокрых, корявых, прикрытых кое-где
соломенными навесами апельсинных деревьев, с блеском оранжевых плодов и толстой
глянцевитой листвы скользивших вниз, под гору, мимо открытых окон вагончика...
Сладко пахнет в Италии земля после дождя, и свой, особый запах есть у каждого
ее острова!
Остров Капри был сыр и темен в этот вечер. Но тут он на минуту ожил,
кое-где осветился. На верху горы, на площадке фюникулера, уже опять стояла
толпа тех, на обязанности которых лежало достойно принять господина из
Сан-Франциско. Были и другие приезжие, но не заслуживающие внимания, —
несколько русских, поселившихся на Капри, неряшливых и рассеянных, в очках, с
бородами, с поднятыми воротниками стареньких пальтишек, и компания длинноногих,
круглоголовых немецких юношей в тирольских костюмах и с холщовыми сумками за
плечами, не нуждающихся ни в чьих услугах и совсем не щедрых на траты. Господин
из Сан-Франциско, спокойно сторонившийся и от тех, и от других, был сразу
замечен. Ему и его дамам торопливо помогли выйти, перед ним побежали вперед,
указывая дорогу, его снова окружили мальчишки и те дюжие каприйские бабы, что
носят на головах чемоданы и сундуки порядочных туристов. Застучали по
маленькой, точно оперной площади, над которой качался от влажного ветра
электрический шар, их деревянные ножные скамеечки, по-птичьему засвистала и
закувыркалась через голову орава мальчишек — и как по сцене пошел среди них
господин из Сан-Франциско к какой-то средневековой арке под слитыми в одно
домами, за которой покато вела к сияющему впереди подъезду отеля звонкая уличка
с вихром пальмы над плоскими крышами налево и синими звездами на черном небе
вверху, впереди. И все было похоже на то, что это в честь гостей из
Сан-Франциско ожил каменный сырой городок на скалистом островке в Средиземном
море, что это они сделали таким счастливым и радушным хозяина отеля, что только
их ждал китайский гонг, завывавший по всем этажам сбор к обеду, едва вступили
они в вестибюль.
Вежливо и изысканно поклонившийся хозяин, отменно элегантный молодой
человек, встретивший их, на мгновение поразил господина из Сан-Франциско: он
вдруг вспомнил, что нынче ночью, среди прочей путаницы, осаждавшей его во сне,
он видел именно этого джентльмена, точь-в-точь такого же, как этот, в той же
визитке и с той же зеркально причесанной головою. Удивленный, он даже чуть было
не приостановился. Но как в душе его уже давным-давно не осталось ни даже
горчичного семени каких-либо так называемых мистических чувств, то сейчас же и
померкло его удивление: шутя сказал он об этом странном совпадении сна и
действительности жене и дочери, проходя по коридору отеля. Дочь, однако, с
тревогой взглянула на него в эту минуту: сердце ее вдруг сжала тоска, чувство
страшного одиночества на этом чужом, темном острове...
Только что отбыла гостившая на Капри высокая особа — Рейс XVII. И гостям
из Сан-Франциско отвели те самые апартаменты, что занимал он. К ним приставили
самую красивую и умелую горничную, бельгийку, с тонкой и твердой от корсета
талией и в крахмальном чепчике в виде маленькой зубчатой короны, и самого
видного из лакеев, угольно-черного, огнеглазого сицилийца, и самого
расторопного коридорного, маленького и полного Луиджи, много переменившего
подобных мест на своем веку. А через минуту в дверь комнаты господина из
Сан-Франциско легонько стукнул француз-метрдотель, явившийся, чтобы узнать,
будут ли господа приезжие обедать, и в случае утвердительного ответа, в
котором, впрочем, не было сомнения, доложить, что сегодня лангуст, ростбиф,
спаржа, фазаны и так далее. Пол еще ходил под господином из Сан-Франциско, —
так закачал его этот дрянной итальянский пароходишко, — но он не спеша,
собственноручно, хотя с непривычки и не совсем ловко, закрыл хлопнувшее при
входе метрдотеля окно, из которого пахнуло запахом дальней кухни и мокрых
цветов в саду, и с неторопливой отчетливостью ответил, что обедать они будут,
что столик для них должен быть поставлен подальше от дверей, в самой глубине
залы, что пить они будут вино местное, и каждому его слову метрдотель
поддакивал в самых разнообразных интонациях, имевших, однако, только тот смысл,
что нет и не может быть сомнения в правоте желаний господина из Сан-Франциско и
что все будет исполнено в точности. Напоследок он склонил голову и деликатно
спросил:
— Все, сэр?
И, получив в ответ медлительное "yes", прибавил, что сегодня у них в
вестибюле тарантелла — танцуют Кармелла и Джузеппе, известные всей Италии и
"всему миру туристов".
— Я видел ее на открытках, — сказал господин из Сан-Франциско ничего не
выражающим голосом. — А этот Джузеппе — ее муж?
— Двоюродный брат, сэр, — ответил метрдотель.
И, помедлив, что-то подумав, но ничего не сказав, господин из Сан-
Франциско отпустил его кивком головы.
А затем он снова стал точно к венцу готовиться: повсюду зажег
электричество, наполнил все зеркала отражением света и блеска, мебели и
раскрытых сундуков, стал бриться, мыться и поминутно звонить, в то время как по
всему коридору неслись и перебивали его другие нетерпеливые звонки — из комнат
его жены и дочери. И Луиджи, в своем красном переднике, с легкостью,
свойственной многим толстякам, делая гримасы ужаса, до слез смешивший
горничных, пробегавших мимо с кафельными ведрами в руках, кубарем катился на
звонок и, стукнув в дверь костяшками, с притворной робостью, с доведенной до
идиотизма почтительностью спрашивал:
— Ha sonato, signore?
И из-за двери слышался неспешный и скрипучий, обидно вежливый голос:
— Yes, come in...
Что чувствовал, что думал господин из Сан-Франциско в этот столь
знаменательный для него вечер? Он, как всякий испытавший качку, только очень
хотел есть, с наслаждением мечтал о первой ложке супа, о первом глотке вина и
совершал привычное дело туалета далее в некотором возбуждении, не оставлявшем
времени для чувств и размышлений.
Побрившись, вымывшись, ладно вставив несколько зубов, он, стоя перед
зеркалами, смочил и прибрал щетками в серебряной оправе остатки жемчужных волос
вокруг смугло-желтого черепа, натянул на крепкое старческое тело с полнеющей от
усиленного питания талией кремовое шелковое трико, а на сухие ноги с плоскими
ступнями — черные шелковые носки и бальные туфли, приседая, привел в порядок
высоко подтянутые шелковыми помочами черные брюки и белоснежную, с выпятившейся
грудью рубашку, вправил в блестящие манжеты запонки и стал мучиться с ловлей
под твердым воротничком запонки шейной. Пол еще качался под ним, кончикам
пальцев было очень больно, запонка порой крепко кусала дряблую кожицу в
углублении под кадыком, но он был настойчив и наконец, с сияющими от напряжения
глазами, весь сизый от сдавившего ему горло, не в меру тугого воротничка, таки
доделал дело — и в изнеможении присел перед трюмо, весь отражаясь в нем и
повторяясь в других зеркалах.
— О, это ужасно! - пробормотал он, опуская крепкую лысую голову и не
стараясь понять, не думая, что именно ужасно; потом привычно и внимательно
оглядел свои короткие, с подагрическими затвердениями в суставах пальцы, их
крупные и выпуклые ногти миндального цвета и повторил с убеждением: — Это
ужасно...
Но тут зычно, точно в языческом храме, загудел по всему дому второй гонг.
И, поспешно встав с места, господин из Сан-Франциско еще больше стянул
воротничок галстуком, а живот открытым жилетом, надел смокинг, выправил
манжеты, еще раз оглядел себя в зеркале... Эта Кармелла, смуглая, с наигранными
глазами, похожая на мулатку, в цветистом наряде, где преобладает оранжевый
цвет, пляшет, должно быть, необыкновенно, подумал он. И, бодро выйдя из своей
комнаты и подойдя по ковру к соседней, жениной, громко спросил: скоро ли они?
— Через пять минут! — звонко и уже весело отозвался из-за двери девичий
голос.
— Отлично, — сказал господин из Сан-Франциско.
И не спеша пошел по коридорам и по лестницам, устланным красными коврами,
вниз, отыскивая читальню. Встречные слуги жались от него к стене, а он шел, как
бы не замечая их. Запоздавшая к обеду старуха, уже сутулая, с молочными
волосами, но декольтированная, в светло-сером шелковом платье, поспешила
впереди него изо всех сил, но смешно, по-куриному, и он легко обогнал ее. Возле
стеклянных дверей столовой, где уже все были в сборе и начали есть, он
остановился перед столиком, загроможденным коробками сигар и египетских
папирос, взял большую маниллу и кинул на столик три лиры; на зимней веранде
мимоходом глянул в открытое окно: из темноты повеяло на него нежным воздухом,
померещилась верхушка старой пальмы, раскинувшая по звездам свои вайи,
казавшиеся гигантскими, донесся отдаленный ровный шум моря... В читальне,
уютной, тихой и светлой только над столами, стоя шуршал газетами какой-то седой
немец, похожий на Ибсена, в серебряных круглых очках и с сумасшедшими,
изумленными глазами. Холодно осмотрев его, господин из Сан-Франциско сел в
глубокое кожаное кресло в углу, возле лампы под зеленым колпаком, надел пенсне
и, дернув головой от душившего его воротничка, весь закрылся газетным листом.
Он быстро пробежал заглавия некоторых статей, прочел несколько строк о никогда
не прекращающейся балканской войне, привычным жестом перевернул газету, — как
вдруг строчки вспыхнули перед ним стеклянным блеском, шея его напружилась,
глаза выпучились, пенсне слетело с носа... Он рванулся вперед, хотел глотнуть
воздуха — и дико захрипел; нижняя челюсть его отпала, осветив весь рот золотом
пломб, голова завалилась на плечо и замоталась, грудь рубашки выпятилась
коробом — и все тело, извиваясь, задирая ковер каблуками, поползло на пол,
отчаянно борясь с кем-то.
Не будь в читальне немца, быстро и ловко сумели бы в гостинице замять это
ужасное происшествие, мгновенно, задними ходами, умчали бы за ноги и за голову
господина из Сан-Франциско куда подальше — и ни единая душа из гостей не узнала
бы, что натворил он. Но немец вырвался из читальни с криком, он всполошил весь
дом, всю столовую. И многие вскакивали из-за еды, многие, бледнея, бежали к
читальне, на всех языках раздавалось: "Что, что случилось?" — и никто не
отвечал толком, никто не понимал ничего, так как люди и до сих пор еще больше
всего дивятся и ни за что не хотят верить смерти. Хозяин метался от одного
гостя к другому, пытаясь задержать бегущих и успокоить их поспешными
заверениями, что это так, пустяк, маленький обморок с одним господином из
Сан-Франциско... Но никто его не слушал, многие видели, как лакеи и коридорные
срывали с этого господина галстук, жилет, измятый смокинг и даже зачем-то
бальные башмаки с черных шелковых ног с плоскими ступнями. А он еще бился. Он
настойчиво боролся со смертью, ни за что не хотел поддаться ей, так неожиданно
и грубо навалившейся на него. Он мотал головой, хрипел, как зарезанный, закатил
глаза, как пьяный... Когда его торопливо внесли и положили на кровать в сорок
третий номер, — самый маленький, самый плохой, самый сырой и холодный, в конце
нижнего коридора, — прибежала его дочь, с распущенными волосами, с обнаженной
грудью, поднятой корсетом, потом большая и уже совсем наряженная к обеду жена,
у которой рот был круглый от ужаса... Но тут он уже и головой перестал мотать.
Через четверть часа в отеле все кое-как пришло в порядок. Но вечер был
непоправимо испорчен. Некоторые, возвратясь в столовую, дообедали, но молча, с
обиженными лицами, меж тем как хозяин подходил то к тому, то к другому, в
бессильном и приличном раздражении пожимая плечами, чувствуя себя без вины
виноватым, всех уверяя, что он отлично понимает, "как это неприятно", и давая
слово, что он примет "все зависящие от него меры" к устранению неприятности;
тарантеллу пришлось отменить, лишнее электричество потушили, большинство гостей
ушло в город, в пивную, и стало так тихо, что четко слышался стук часов в
вестибюле, где только один попугай деревянно бормотал что-то, возясь перед сном
в своей клетке, ухитряясь заснуть с нелепо задранной на верхний шесток лапой...
Господин из Сан-Франциско лежал на дешевой железной кровати, под грубыми
шерстяными одеялами, на которые с потолка тускло светил один рожок. Пузырь со
льдом свисал на его мокрый и холодный лоб. Сизое, уже мертвое лицо постепенно
стыло, хриплое клокотанье, вырывавшееся из открытого рта, освещенного отблеском
золота, слабело. Это хрипел уже не господин из Сан-Франциско, — его больше не
было, — а кто-то другой. Жена, дочь, доктор, прислуга стояли и глядели на него.
Вдруг то, чего они ждали и боялись, совершилось — хрип оборвался. И медленно,
медленно, на глазах у всех, потекла бледность по лицу умершего, и черты его
стали утончаться, светлеть...
Вошел хозяин. "Gia e morto", — сказал ему шепотом доктор. Хозяин с
бесстрастным лицом пожал плечами. Миссис, у которой тихо катились по щекам
слезы, подошла к нему и робко сказала, что теперь надо перенести покойного в
его комнату.
— О нет, мадам, — поспешно, корректно, но уже без всякой любезности и не
по-английски, а по-французски возразил хозяин, которому совсем не интересны
были те пустяки, что могли оставить теперь в его кассе приехавшие из
Сан-Франциско. — Это совершенно невозможно, мадам, - сказал он и прибавил в
пояснение, что он очень ценит эти апартаменты, что если бы он исполнил ее
желание, то всему Капри стало бы известно об этом и туристы начали бы избегать
их.
Мисс, все время странно смотревшая на него, села на стул и, зажав рот
платком, зарыдала. У миссис слезы сразу высохли, лицо вспыхнуло. Она подняла
тон, стала требовать, говоря на своем языке и все еще не веря, что уважение к
ним окончательно потеряно. Хозяин с вежливым достоинством осадил ее: если мадам
не нравятся порядки отеля, он не смеет ее задерживать; и твердо заявил, что
тело должно быть вывезено сегодня же на рассвете, что полиции уже дано знать,
что представитель ее сейчас явится и исполнит необходимые формальности... Можно
ли достать на Капри хотя бы простой готовый гроб, спрашивает мадам? К
сожалению, нет, ни в каком случае, а сделать никто не успеет. Придется
поступить как-нибудь иначе... Содовую английскую воду, например, он получает в
больших и длинных ящиках... перегородки из такого ящика можно вынуть...
Ночью весь отель спал. Открыли окно в сорок третьем номере, — оно выходило
в угол сада, где под высокой каменной стеной, утыканной по гребню битым
стеклом, рос чахлый банан, — потушили электричество, заперли дверь на ключ и
ушли. Мертвый остался в темноте, синие звезды глядели на него с неба, сверчок с
грустной беззаботностью запел на стене... В тускло освещенном коридоре сидели
на подоконнике две горничные, что-то штопали. Вошел Луиджи с кучей платья на
руке, в туфлях.
— Pronto? (Готово?) — озабоченно спросил он звонким шепотом, указывая
глазами на страшную дверь в конце коридора. И легонько помотал свободной рукой
в ту сторону. — Partenza! — шепотом крикнул он, как бы провожая поезд, то, что
обычно кричат в Италии на станциях при отправлении поездов, — и горничные,
давясь беззвучным смехом, упали головами на плечи друг другу.
Потом он, мягко подпрыгивая, подбежал к самой двери, чуть стукнул в нее и,
склонив голову набок, вполголоса почтительнейше спросил:
— На sonato, signore?
И, сдавив горло, выдвинув нижнюю челюсть, скрипуче, медлительно и печально
ответил сам себе, как бы из-за двери:
— Yes, come in...
А на рассвете, когда побелело за окном сорок третьего номера и влажный
ветер зашуршал рваной листвой банана, когда поднялось и раскинулось над
островом Капри голубое утреннее небо и озолотилось против солнца, восходящего
за далекими синими горами Италии, чистая и четкая вершина Монте-Соляро, когда
пошли на работу каменщики, поправлявшие на острове тропинки для туристов, —
принесли к сорок третьему номеру длинный ящик из-под содовой воды. Вскоре он
стал очень тяжел — и крепко давил колени младшего портье, который шибко повез
его на одноконном извозчике по белому шоссе, взад и вперед извивавшемуся по
склонам Капри, среди каменных оград и виноградников, все вниз и вниз, до самого
моря. Извозчик, квелый человек с красными глазами, в старом пиджачке с
короткими рукавами и в сбитых башмаках, был с похмелья, — целую ночь играл в
кости в траттории, — и все хлестал свою крепкую лошадку, по-сицилийски
разряженную, спешно громыхающую всяческими бубенцами на уздечке в цветных
шерстяных помпонах и на остриях высокой медной седёлки с аршинным, трясущимся
на бегу птичьим пером, торчащим из подстриженной челки. Извозчик молчал, был
подавлен своей беспутностью, своими пороками, — тем, что он до последнего гроша
проигрался ночью. Но утро было свежее, на таком воздухе, среди моря, под
утренним небом, хмель скоро улетучивается и скоро возвращается беззаботность к
человеку, да утешал извозчика и тот неожиданный заработок, что дал ему какой-то
господин из Сан-Франциско, мотавший своей мертвой головой в ящике за его
спиною... Пароходик, жуком лежавший далеко внизу, на неясной и яркой синеве,
которой так густо и полно налит Неаполитанский залив, уже давал последние
гудки — и они бодро отзывались по всему острову, каждый изгиб которого, каждый
гребень, каждый камень был так явственно виден отовсюду, точно воздуха совсем
не было. Возле пристани младшего портье догнал старший, мчавший в автомобиле
мисс и миссис, бледных, с провалившимися от слез и бессонной ночи глазами. И
через десять минут пароходик снова зашумел водой и снова побежал к Сорренто, к
Кастелламаре, навсегда увозя от Капри семью из Сан-Франциско... И на острове
снова водворились мир и покой.
На этом острове две тысячи лет тому назад жил человек, несказанно мерзкий
в удовлетворении своей похоти и почему-то имевший власть над миллионами людей,
наделавший над ними жестокостей сверх всякой меры, и человечество навеки
запомнило его, и многие, многие со всего света съезжаются смотреть на остатки
того каменного дома, где жил он на одном из самых крутых подъемов острова. В
это чудесное утро все, приехавшие на Капри именно с этой целью, еще спали по
гостиницам, хотя к подъездам гостиниц уже вели маленьких мышастых осликов под
красными седлами, на которые опять должны были нынче, проснувшись и наевшись,
взгромоздиться молодые и старые американцы и американки, немцы и немки и за
которыми опять должны были бежать по каменистым тропинкам, и все в гору, вплоть
до самой вершины Монте-Тиберио, нищие каприйские старухи с палками в жилистых
руках, дабы подгонять этими палками осликов. Успокоенные тем, что мертвого
старика из Сан-Франциско, тоже собиравшегося ехать с ними, но вместо того
только напугавшего их напоминанием о смерти, уже отправили в Неаполь,
путешественники спали крепким сном, и на острове было еще тихо, магазины в
городе были еще закрыты. Торговал только рынок на маленькой площади — рыбой и
зеленью, и были на нем одни простые люди, среди которых, как всегда, без
всякого дела, стоял Лоренцо, высокий старик-лодочник, беззаботный гуляка и
красавец, знаменитый по всей Италии, не раз служивший моделью многим
живописцам: он принес и уже продал за бесценок двух пойманных им ночью омаров,
шуршавших в переднике повара того самого отеля, где ночевала семья из
Сан-Франциско, и теперь мог спокойно стоять хоть до вечера, с царственной
повадкой поглядывая вокруг, рисуясь своими лохмотьями, глиняной трубкой и
красным шерстяным беретом, спущенным на одно ухо. А по обрывам Монте-Соляро, по
древней финикийской дороге, вырубленной в скалах, по ее каменным ступенькам,
спускались от Анакапри два абруццских горца. У одного под кожаным плащом была
волынка, — большой козий мех с двумя дудками, у другого — нечто вроде
деревянной цевницы. Шли они — и целая страна, радостная, прекрасная, солнечная,
простиралась под ними: и каменистые горбы острова, который почти весь лежал у
их ног, и та сказочная синева, в которой плавал он, и сияющие утренние пары над
морем к востоку, под ослепительным солнцем, которое уже жарко грело, поднимаясь
все выше и выше, и туманно-лазурные, еще по-утреннему зыбкие массивы Италии, ее
близких и далеких гор, красоту которых бессильно выразить человеческое
слово. На полпути они замедлили шаг: над дорогой, в гроте скалистой стены
Монте-Соляро, вся озаренная солнцем, вся в тепле и блеске его, стояла в
белоснежных гипсовых одеждах и в царском венце, золотисто-ржавом от непогод,
Матерь Божия, кроткая и милостивая, с очами, поднятыми к небу, к вечным и
блаженным обителям трижды благословенного Сына Ее. Они обнажили головы — и
полились наивные и смиренно-радостные хвалы их солнцу, утру, Ей, Непорочной
Заступнице всех страждущих в этом злом и прекрасном мире, и Рожденному от чрева
Ее в пещере Вифлеемской, в бедном пастушеском приюте, в далекой земле
Иудиной...
Тело же мертвого старика из Сан-Франциско возвращалось домой, в могилу, на
берега Нового Света. Испытав много унижений, много человеческого невнимания, с
неделю пространствовав из одного портового сарая в другой, оно снова попало
наконец на тот же самый знаменитый корабль, на котором так еще недавно, с таким
почетом везли его в Старый Свет. Но теперь уже скрывали его от живых — глубоко
спустили в просмоленном гробе в черный трюм. И опять, опять пошел корабль в
свой далекий морской путь. Ночью плыл он мимо острова Капри, и печальны были
его огни, медленно скрывавшиеся в темном море, для того, кто смотрел на них с
острова. Но там, на корабле, в светлых, сияющих люстрами залах, был, как
обычно, людный бал в эту ночь.
Был он и на другую, и на третью ночь — опять среди бешеной вьюги,
проносившейся над гудевшим, как погребальная месса, и ходившим траурными от
серебряной пены горами океаном. Бесчисленные огненные глаза корабля были за
снегом едва видны Дьяволу, следившему со скал Гибралтара, с каменистых ворот
двух миров, за уходившим в ночь и вьюгу кораблем. Дьявол был громаден, как
утес, но громаден был и корабль, многоярусный, многотрубный, созданный гордыней
Нового Человека со старым сердцем. Вьюга билась в его снасти и широкогорлые
трубы, побелевшие от снега, но он был стоек, тверд, величав и страшен. На самой
верхней крыше его одиноко высились среди снежных вихрей те уютные, слабо
освещенные покои, где погруженный в чуткую и тревожную дремоту, надо всем
кораблем восседал его грузный водитель, похожий на языческого идола. Он слышал
тяжкие завывания и яростные взвизгивания сирены, удушаемой бурей, но успокаивал
себя близостью того, в конечном итоге для него самого непонятного, что было за
его стеною: той как бы бронированной каюты, что то и дело наполнялась
таинственным гулом, трепетом и сухим треском синих огней, вспыхивавших и
разрывавшихся вокруг бледнолицего телеграфиста с металлическим полуобручем на
голове. В самом низу, в подводной утробе "Атлантиды", тускло блистали сталью,
сипели паром и сочились кипятком и маслом тысячепудовые громады котлов и
всяческих других машин, той кухни, раскаляемой исподу адскими топками,
в которой варилось движение корабля, — клокотали страшные в своей
сосредоточенности силы, передававшиеся в самый киль его, в бесконечно длинное
подземелье, в круглый туннель, слабо озаренный электричеством, где медленно, с
подавляющей человеческую душу неукоснительностью, вращался в своем маслянистом
ложе исполинский вал, точно живое чудовище, протянувшееся в этом туннеле,
похожем на жерло. А средина "Атлантиды", столовые и бальные залы ее изливали
свет и радость, гудели говором нарядной толпы, благоухали свежими цветами,
пели струнным оркестром. И опять мучительно извивалась и порою судорожно
сталкивалась среди той толпы, среди блеска огней, шелков, бриллиантов и
обнаженных женских плеч, тонкая и гибкая пара нанятых влюбленных:
грешно-скромная девушка с опущенными ресницами, с невинной прической, и рослый
молодой человек с черными, как бы приклеенными волосами, бледный от пудры, в
изящнейшей лакированной обуви, в узком, с длинными фалдами, фраке — красавец,
похожий на огромную пиявку. И никто не знал ни того, что уже давно наскучило
этой паре притворно мучиться своей блаженной мукой под бесстыдно-грустную
музыку, ни того, что стоит глубоко, глубоко под ними, на дне темного трюма, в
соседстве с мрачными и знойными недрами корабля, тяжко одолевавшего мрак,
океан, вьюгу...
Октябрь 1915
"Miserere" — "Смилуйся" (лат.) — католическая молитва.
Go away! Via! — Прочь! (Англ. и итал.)
Yes — да (англ.).
Ha sonato, signore? — Вы звонили, синьор? (Итал.)
Yes, come in — Да, входите (англ.).
Gia e morto — Уже умер (итал.).
Partenza! — Отправление! (Итал.)
_______________________________________________________________________________
К списку авторов В кают-компанию